Эрнст Циглер принял ее любезно. Они сидели одни в его кабинете за обитыми дверями. Вначале она хотела частично скрыть правду, приуменьшить значение своей роли, выдать себя за невинную жертву монстра Фишера, но затем предпочла рассказать все, как было. Так она могла говорить более свободно, даже если бы это и повредило ей в глазах Циглера. Впрочем, он привык к подобным откровениям, и она могла ему доверять.
Циглер делал какие-то записи, и она отметила, что вид у него был заинтересованный. Он был спокоен, но когда перестал писать, то раскручивал и закручивал ручку, ерзал на стуле, кивал головой, бормотал: "мм,мм...", что было верным признаком напряженной работы ума.
"Он уже сочиняет статью, - думала Урсула, - подбирает выражения. Он даже не надеялся на такую удачу."
- Дорогая мадам, все это очень занятно. "Конечно, он не может выражать свой восторг слишком пылко. У него тоже своя роль. Сейчас он заговорит о необходимых мерах предосторожности... Впрочем, это естественно, раз дело приобретает такое значение..."
- Но в настоящее время ваш рассказ... "Доложить о нем парижской дирекции? - размышлял Циглер. - Нет, это затруднительно. Нужна некоторая отсрочка..."
- Не представляет никакого интереса. Месье и мадам Гарнье в настоящее время в Цюрихе.
Он любил это выражение "в настоящее время" и повторил его несколько раз.
- Я был бы очень рад устроить с ними встречу, но не знаю, во сколько они вернутся в редакцию. У месье Гарнье сегодня много визитов. Может, я позвонил бы вам после обеда? Не оставите ли свой адрес? Урсула заколебалась, так как не собиралась посвящать хозяйку меблированных комнат в свои дела. Однако она дала адрес, добавив, что придет сама, и что звонить ей можно только в крайнем случае. Циглер встал, чтобы проводить ее.
- Будьте спокойны, мадам, мы также, как и вы, предпочитаем, чтобы все хранилось в строжайшей тайне.
Урсула обещала вернуться к семнадцати часам. Чтобы немного отвлечься, она пошла в парикмахерскую. Вероятно, Циглер захочет представить ее своему патрону. Она должна выглядеть как можно лучше, а при необходимости пустить в ход все свое очарование. Ничем нельзя пренебрегать...
"Десять минут шестого, - посмотрела на часы Урсула. - Немного опаздываю. Ничего, пусть они меня подождут."
Циглер принял ее один. Он был очень смущен.
- Дорогая мадам, я говорил о вашем визите месье и мадам Гарнье, но в настоящее время...
Они отказывали.
Урсула потеряла всякое желание притворяться, начала протестовать, повысила голос. "Досье" не могло упустить такую возможность, можно не сомневаться, что второй такой не представится.
- Я полностью разделяю ваше мнение, дорогая мадам, но, к сожалению, мы не можем делать все, что хотим. Я понимаю ваше разочарование и уверяю вас, что не отказываюсь, по крайней мере, окончательно. Я хотел бы, чтобы наше швейцарское издание пользовалось большим весом, чем до сих пор. Но для этого нужны значительные денежные средства. Вы прекрасно знаете, что у месье Фишера свои осведомители во всех банках Цюриха...и мы не можем действовать совершенно независимо. Значит, нужно подождать. Подождать...
Для Урсулы это слово означало крушение всех надежд. Подождать - значит дать Фишеру время укрепить свои позиции. До какой степени он озлобился на нее и Андреа? Речь шла о нескольких неделях. Но если он захочет, то разорит Мооса за несколько часов.
Возвращаясь к себе на Церингерштрассе, Урсула дрожала от страха. Теперь все становилось возможным, включая самоубийство мужа. Может, стоило вернуться к нему? Нет, он не согласится. Моос уже не тот человек, а слабым, как он, нужно время, чтобы оправиться от шока. Остается только ждать. Но сколько времени?
Андреа пил. Урсула часто упрекала его за эту слабость. Но он утверждал, что алкоголь успокаивает, позволяет забыть об усталости.
Урсула не осмелилась зайти в бар. Это означало бы, пусть символически, что она примирилась с поражением, пополнила ряды тех, чья жизнь была слишком похожа на ту, которой она стремилась избежать. Она напилась одна в своей комнате.
Никто не узнал об этом. Никто не увидел, как она рыдала от ярости, пока около полуночи сон не свалил ее.
***
С момента своего приезда в Цюрих Марсель Гарнье не переставала разочаровываться, и ее жалобы становились все более горькими по мере того, как она начинала осознавать, что причина ее неудовлетворенности в ней самой, в ее слишком больших надеждах, слишком радужных, которые жестоко разбивались при соприкосновении с чуждой действительностью.
Однако Винсент, который знал город, язык, нравы и обманчивую роскошь Цюриха, предупреждал ее об этом.
- Цюрих не Париж. Ты будешь разочарована. Мы, французы, провинциалы в Европе, совершенно не способные приспосабливаться к другой стране. И это было во всех отношениях правдой. Она хотела провести вечер в театре. Пьесу играли на немецком, и смысл многих фраз ускользал от нее. Ее вечернее платье, сшитое по последнему крику моды, осталось незамеченным. Чтобы сделать ей приятное, Винсент организовал светский коктейль, на который явились чопорные пары, находящие удовольствие в неукоснительном соблюдении всех приличий и не подозревающие о том, как это скучно. А стоило ли говорить о помещениях "Досье", о слишком светлых и чистых кабинетах, об атмосфере административных служб, где никто не слонялся, и все казалось безжизненным?! И уж совсем невыносимо было думать об их холодной и безликой комнате в отеле.
Винсент разделял ее разочарование и страдал из-за нее. Но он не мог ничего поделать, и это было самое ужасное. Нужно было смириться с действительностью и думать о будущем.
- Почему ты отказался от разоблачающих сведений о Фишере? - спросила она мужа. Винсент нахмурил брови.
- Это слишком большой кусок. Может, позднее, в случае необходимости он нам и понадобится, но сейчас мы не сможем выдержать сразу два процесса.
- Если речь идет о деньгах, то я выкручусь. Он сделал раздраженный жест, сжал кулак. Каждый раз, когда она произносила слово "деньги", он не мог сдержаться. Марсель тоже почувствовала, что проявила бестактность. Она подошла к нему, обняла, поцеловала в губы и не отпускала до тех пор, пока не спало напряжение.
- Но даже если нам и придется столкнуться с некоторыми трудностями... прошептала она. И тогда он вспылил. От него повеяло такой холодной злобой, что она удивилась.
- Неужели ты не понимаешь, - закричал он, - что Фишер нас разорит, как разорил уже других?! Ты судишь как женщина и рассуждаешь так, словно мы в Париже! Здесь двери закрываются, языки умолкают, а практический смысл берет верх над чувствами. Если на нас подадут в суд, никто не встанет на нашу защиту. Процесс, проигранный в Париже, - это реклама. В Цюрихе - это конец.
И она уступила. Он был прав, что проявил малодушие и передал свое малодушие ей. Против города, который не желает выставлять свою жизнь напоказ, не сражаются.
- Винсент, забудем про все на этот вечер.., только на этот вечер.
- А завтра?
- Завтра еще далеко.
Она хотела добиться от него улыбки, вместе с ним насладиться настоящим мгновением. Общие заботы сближали их. Она прижалась к его груди, закрыла глаза.
- Ничего не говори. Забудем Цюрих. Нет никого, только мы вдвоем.
Он поцеловал ее в висок. Желание увлекло их на кровать. Он жадно поцеловал ее в губы, а его опытные руки принялись ее ласкать. Она задрожала и подумала, что такие моменты счастья становились в последнее время все более редкими и что в этом не было ничей вины. Никто не живет вне общества. Может быть, дети... Дети... Еще одна мечта, которая остается мечтой. Сорок лет... О детях следовало забыть.