- У нас ведь в России как? Есть Пушкин. Гений. Рядом никто не стоял и не стоит. Читаешь, думаешь: просто как, наверное, и я так смогу написать. Ну а дальше кому как повезет.
- В каком смысле?
- В прямом. Я стихи одного поэта прочитал. Не гения, но хорошего поэта. Я их прочитал - и все. Понял, мне так никогда не написать.
- А вы их запомнили?
- У нас сегодня что-то вроде вечера поэзии?
- Разве это плохо? Признаюсь, я давно стихи не слушала. А вы хорошо читаете.
- Опять смеетесь.
- Нисколько. Вы не хотите, чтобы ваше чтение понравилось - потому и неплохо читаете. Правда, прочтите то стихотворение. Вы же сказали, что в долгу неоплатном. Вот и расплатитесь.
- Считайте, что уговорили. Так, сейчас вспомню, как оно начинается. Киреев замолчал, собираясь с мыслями. Затем будто вспомнил что-то хорошее: бледное лицо его порозовело, оживилось. Но он молчал. Софья сидела на полу по-турецки и смотрела на этого странного человека. Поздний вечер, пустая комната, романтики никакой. Вместо шампанского совершенно жуткий кофе из банки, вместо свечей - голая лампочка. Она говорила себе, что ей жаль, искренне жаль этого человека, что к нему у нее важное дело, цена которого не только многие тысячи, а может, даже десятки и сотни тысяч долларов и ее жизнь и спокойствие. Но было что-то еще. И в этом Софья никогда бы себе не призналась. Киреев не был похож ни на кого из ее знакомых. И сейчас она искренне хотела узнать, после каких строчек и какого именно поэта Михаил перестал писать стихи. А он словно очнулся от сна и стал читать. Мне в черный день приснится
Высокая звезда, Глубокая криница,
Студеная вода И крестики сирени
В росе у самых глаз. Но больше нет ступени
И тени спрячут нас. И если вышли двое
На волю из тюрьмы, То это мы с тобою,
Одни на свете мы, И мы уже не дети,
И разве я не прав, Когда всего на свете
Светлее твой рукав. Что с нами ни случится,
В мой самый черный день, Мне в черный день приснится
Криница и сирень, И тонкое колечко,
И твой простой наряд, И на мосту за речкой
Колеса простучат. На свете все проходит,
И даже эта ночь Проходит и уводит
Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю? На собственное счастье
Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? - Мария.
Отворишь дверь: - Кто там? Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам. Их поступь тяжелее,
И руки у живых Грубее и теплее
Незримых рук твоих.
- Где ты была? - Ответа
Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой - это
Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда, И кануло колечко
В криницу навсегда.
- Арсений Тарковский? - после недолгого молчания спросила Софья.
- Вы знаете? - пришла пора удивляться Кирееву. - Мне казалось, что современная молодежь не интересуется поэзией. А знать Арсения Тарковского - это сродни подвигу.
- Напрасно иронизируете.
- И не собирался. Простите, если услышали иронию. Это искреннее удивление. Правда. Может, мне не везло, но я еще не встречал среди вашего брата тех, кто читал Арсения Тарковского... Вы первая.
- "Ваш брат" - это кто?
- Вообще-то, молодежь.
- Между прочим, мне двадцать четыре года.
- Ну и что? В вашем понимании молодежь - это семнадцать-восемнадцать лет?
- А разве нет?
- Для меня все, кому меньше тридцати, - молодежь. А семнадцать лет - и вовсе дети. Впрочем, понимание этого приходит с годами.
- Михаил, однако странно получается...
- То есть?
- Вы себя молодым считаете?
- Нет. Сорок лет - какая молодость?
- Но ведь для шестидесятилетнего человека вы чуть ли не зеленый паренек.
- Зеленый, говорите? А к чему вы клоните?
- Не обидитесь?
- Нет.
- Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума. Я вам на простом примере показала, что в определенной ситуации очень снисходительно могут отнестись и к вам лично, как вы относитесь ко мне только на том основании, что я моложе вас. Киреев понял, что девушка рассердилась не на шутку. Он сначала хотел убедить ее в том, что она ошибается, но вынужден был в конце концов согласиться с ней. К тому же Михаил Прокофьевич вспомнил слова незнакомого старца: "Укоряют - не укоряй, гонят - терпи, хулят - хвали. Осуждай себя, так Бог не осудит". Он не хотел обидеть девушку, которая поздним вечером помогает ему собирать вещи, неизвестно даже с какой стати. Но обидел. Зачем спорить?
- Простите меня, пожалуйста, - только и сказал. Софья увидела, как смутился Михаил и виновато опустил глаза. Поднявшееся раздражение так же быстро погасло, как и вспыхнуло.
- А говорили, что не будете обижаться... Мир? Киреев поднял глаза. Улыбнулся.
- Разве была война?
- Не было. Так, инцидент на границе.
- Прекрасная формулировка.
- Так вот, об Арсении Тарковском. Мой папа читал это стихотворение маме. Не только это, но Тарковского-отца он очень любил. Когда мы с ним гуляли в окрестных рощах, он мне рассказывал о маме, читал стихи. Говорил, что хорошие поэты должны быть не только нашими учителями или советниками, но и просто друзьями. И меня так воспитал...
- Его... нет? Простите, но вы говорите о нем в прошедшем времени.
- Его нет. Хотя... Только в последнее время я стала понимать, сколько он мне дал. Да и думаю я о папе все чаще и чаще. Впрочем, вы его, наверное, знали. И маму.
- Я?!
Глава девятнадцатая
- Если вы, конечно, родом из Старгорода.
- Я родом из Новоюрьевска, но Старгород совсем близко. Через Хлыновский ручей перейдешь, минуешь небольшое поле - вот тебе и Старгород. А после моя мама вообще туда переехала. Сейчас там ее домик стоит. Пока пустой.
- А в какой части Старгорода жила ваша мама?
- В Вороньей слободке, у Белого озера.
- Там, кажется, улица Урицкого.
- Точно.
- А мы на Емельяна Ярославского жили. Там тупик еще, помните?
- Подождите-подождите. Тупик?
- Да, старые амбары. Стена кирпичная.
- А за ней Веневская дорога. Мы по ней на Оленью речку купаться ходили.
- Мы тоже.
- Признаюсь, я заинтригован.
- Воронов Николай Николаевич. Это мой папа.
- Воронов, Воронов... Да в Старгороде половина Вороньей слободки и Пугачевки - Вороновы.
- Он литературу в школе преподавал.
- Николай Николаевич?! Вы его дочь?! Радость Киреева была столь бурной, что Софья даже растерялась поначалу. Впрочем, ей это польстило. Все шло как нельзя лучше.
- Надо же! Вот так встреча. Удивительный человек был ваш папа, удивительный. Да и маму вашу вспоминаю. Григорьева Маша, правильно?
- Да.
- Я в классе седьмом учился, а Николай институт закончил. Точно, он в школе работал. Мне не забыть, как он однажды организовал факельное шествие, посвященное 9 Мая. У вашего папы друг был, он у нас в школе историком работал. Славную штуку они придумали. Если помните, мемориальный сквер у нас находится как раз между Новоюрьевском и Старгородом. Из старгородской школы вышла одна колонна, из нашей школы - другая. Мы тогда всем классом факелы делали. Представьте себе картину. Поздний вечер, часов одиннадцать. Две огненные реки движутся навстречу друг другу, затем они сливаются. Возле памятника Неизвестному солдату образуется огромный огненный круг. А потом мы все пели. Без приказа, без репетиций, просто взяли - и запели. "Катюшу", "Темную ночь", "Землянку"... А потом ваш отец опустился на одно колено, и мы все за ним. Наступила тишина - минута молчания. Только искры с треском уносятся в темноту. У меня тогда комок в горле стоял...
- Папа рассказывал, что ему за это выговор объявили. И из комсомола едва не исключили нашлись люди, которые сказали, что это шествие - пропаганда фашизма.
- Дураки у нас неистребимы.
- Папа тоже так говорил. А мой дядя, его старший брат, как-то сказал, что только в нашей стране могла родиться мудрая мысль о сверчке, который должен знать свой шесток.
- Но ведь ваш папа таким сверчком не был.
- Не был, - Софья вдруг засмеялась. - Впрочем, как сказать. Мама его сверчком звала.
- Это вам Николай Николаевич говорил?
- Нет, конечно. Со мной о маме он мало говорил. Это тетя Вера вспоминала.