Я, ни слова не говоря, повернулся и пошёл прочь.
— Эй! — крикнул Васька. — Погоди. Ты чего такой нервный стал? Слова ему не скажи!.. Ладно, пошли вместе, только ты иди впереди. Очки не забудь снять.
Я сдёрнул очки и постучал в дверь.
Моя рука отскакивала от дерматина, словно мяч от ракетки, но толку никакого.
Тогда я легонько приоткрыл первую дверь. Мы услышали звуки рояля и голоса.
Я хотел посоветовать Ваське подождать в коридоре, но он толкнул меня вперёд. Вторая дверь распахнулась, и мы очутились в кабинете директора.
За роялем сидела маленькая девочка со светлыми косичками. Она играла и пела тоненьким голоском:
Геннадий Максимилианович вполголоса ей подпевал.
Мне стало даже немного неловко за директора школы. Я, например, последний раз пел эту песенку, когда ещё в школу не ходил.
Чтобы не смущать Геннадия Максимилиановича, я уставился на люстру, хотя без очков ничего толком не видел.
А песенка продолжалась:
Геннадий Максимилианович взмахнул рукой и сказал:
— А сейчас погромче, форте, форте, смелее! — И сам во всё горло запел:
Вдруг Васька не выдержал и фыркнул. Девочка запнулась, а Геннадий Максимилианович повернулся к Ваське и так взглянул на весельчака, что у Васьки, по-моему, пропала всякая охота веселиться.
— Продолжим, — сказал Геннадий Максимилианович и, всё ещё глядя на Ваську, повторил:
Когда песня окончилась, он погладил девочку по голове.
— Хорошо, — сказал он. — Молодец. Значит, поставим тебе сегодня за «Ёлочку» отметку красным карандашом.
На рояле лежало три карандаша. Толстых, огромных, как барабанные палочки. Я таких сроду не видел. Один — красный, другой — синий, третий — чёрный.
Девочка спрыгнула со стула, взяла красный карандаш и подала его Геннадию Максимилиановичу. В дневнике появилась большущая красная пятёрка.
Я в своей жизни получал немало пятёрок. Но такую мне никогда не ставили, и я позавидовал маленькой девочке.
— А за квинты? — спросила она.
— За квинты? — переспросил Геннадий Максимилианович. — Сейчас ещё раз сыграешь, тогда и решим.
Девочка снова уселась, устроилась поудобней, положила руки на колени, посидела немного неподвижно и, чуть склонив голову набок, приподняла правую руку над клавиатурой. Очень плавным движением она опустила на клавиши два пальца, большой и мизинец, и сказала:
— Вот стеклянный дом квинты.
Повторила движение:
— Вот хрустальный дом квинты.
Ещё:
— Вот квинта высоко-высоко на горе…
«Чего это она?» — удивился я.
А девочка повторила всё сначала. Но теперь уже левой рукой и в левую сторону, туда, где рояль урчал и ворчал.
Тогда я всё понял.
Не знаю, как Ваське, а мне показалось, что в звуках на самом деле было что-то стеклянное, и хрустальное, и ещё такое, о чём словами не скажешь. А когда девочка перебралась на басовые клавиши, то могла бы и не говорить, что это раскаты обвала в горном ущелье или эхо под сводами глубокой пещеры. И без того было понятно.
За все эти квинты Геннадий Максимилианович поставил ей четвёрку синим карандашом, хотя я бы на его месте не поскупился и на красную пятёрку, — очень уж здорово она рассказывала.
— А чёрный карандаш пусть сегодня отдыхает! — воскликнула девочка, радуясь и укладывая в папку ноты.
— Пусть, бездельник, отдыхает, — в тон ей ответил Геннадий Максимилианович.
— Пусть!
И девочка с весёлым криком «Пусть, пусть, пусть!» убежала из кабинета.
Геннадий Максимилианович уселся в глубокое кресло и сразу стал похож на настоящего директора.
Васька вытянул руки по швам и сказал:
— Мы пришли…
— Кто «мы» и зачем пришли?
— Мы и они. — Васька показал большим пальцем за спину. — Мы пришли записаться в музыкальную школу. Вы сами велели нам прийти…
— A-а, вот вы кто! — сказал Геннадий Максимилианович. — Я уже знаю кое-что о ваших планах… — Геннадий Максимилианович с минуту разглядывал нас. Потом продолжил: — Вся сложность в том, что учебный год уже начался…