Я знаю, почему Васька запел про красавиц. У них дома есть такая грампластинка. Васькина мама часто её слушает, подперев кулаком лицо, и поминутно вздыхает.
…И к пере-ме-э-не-э, как ветер ма-ая, — старательно завывал Васька.
В комиссии засмеялись.
— Это весь твой репертуар? — спросил Геннадий Максимилианович, когда Васька спел.
— Ещё я знаю один вальс, — с готовностью ответил Васька. — Только он без слов.
Вальса Васька не пел, но чем-то очень заинтересовал членов комиссии. Они обступили его и спрашивали, спрашивали, загадывали музыкальные загадки, заставляли хлопать в ладоши, прыгать под музыку и вообще всячески забавляли его.
Потом очередь дошла до Кости.
Ну, думаю, этот не растеряется. Но Костя вдруг смутился, вытянул из воротника и без того длинную шею и сразу стал похож на глупого жирафа.
Ему тоже предложили спеть.
Костя прокашлялся, высморкался, одёрнул на себе куртку и сказал тихим голосом:
— Я без аккомпанемента не умею.
Молодая учительница молча села к роялю и вопросительно посмотрела на Костю.
— «Каховка», — объявил Костя, сложил руки на животе и вежливо поклонился.
Учительница лихо сыграла вступление. Костя разинул рот, но после первых же слов: «Каховка, Каховка…», спетых высоким фальцетом, голос его словно разорвался надвое и покатился куда-то вниз.
— Извиняюсь, — сказал Костя басом.
— Ничего, — улыбнулась аккомпаниаторша. — Ты пой, я тебя поймаю в любом регистре.
Аккомпаниаторша металась по всей клавиатуре, потому что голос у Кости в самых неожиданных местах то разламывался, то склеивался. Даже посреди одного слова.
— Так, так, — сказал Геннадий Максимилианович, когда Костя перестал мучиться, а вернее, перестал мучить ни в чём не повинную учительницу.
— Честное слово, я не виноват! — воскликнул Костя. — Он меня не слушается.
Мы тихо посмеивались. Но это продолжалось недолго. Наступила моя очередь.
— Ну, Очкарик, держись, — прошипел Костя, когда мы встретились по пути — он от рояля, а я к роялю.
Я пел «Марш Будённого», «Бухенвальдский набат», а напоследок «Дубинушку». Голос у меня не трескался, не лопался, не раздваивался и не склеивался. Я был собою доволен.
И вдруг я увидел в окне физиономию Женьки. Упираясь локтями о карниз, он что-то говорил, широко разевая рот. Мне показалось, что он хвалит меня за удачное выступление.
Геннадий Максимилианович тоже повернул голову к окну, и Женька мигом скатился с карниза.
— Что тебе сказать? — обратился ко мне Геннадий Максимилианович. — Ты вкладываешь много чувства в пение. Только на будущее советую запомнить: петь на одном звуке никуда не годится. Это не пение, а гудение. Ты, видимо, ещё не знаешь, что мелодия начинается лишь тогда, когда в ней, по меньшей мере, два различных звука.
Мне стало очень обидно. И для чего я старался? А тут за спиной послышался возглас: «Гудошник!» Затем противный смешок Кости и хихиканье Васьки, Серёжки и Гриши.
— Может быть, у него внутренний слух? — сказала молодая учительница.
— Вполне возможно, — ответил Геннадий Максимилианович. — И это мы сейчас выясним.
Видя мою растерянность, Геннадий Максимилианович пояснил:
— Иногда человеку не подчиняются голосовые связки. Пение получается неточным, фальшивым, и принято считать, что у человека отсутствует музыкальный слух. Но это не всегда так…
Меня заставили отвернуться от рояля и сыграли какой-то звук.
— А теперь найди его, — сказал Геннадий Максимилианович.
Я без труда разыскал этот звук на рояле, потому что хорошо запомнил его.
Я находил ещё и ещё разные звуки, а Геннадий Максимилианович переглядывался с учителями и одобрительно кивал головой.
— Теперь мы проверим гармонический слух, — донеслось до меня.
«Это сколько же слухов надо иметь?» — испугался я.
Приступили к проверке. Меня снова отвернули от рояля, и я услышал позади себя сразу несколько звуков, взятых вместе, на манер автомобильного гудка. Только от волнения я не разобрал: то ли два, то ли три.
Я украдкой посмотрел на ребят. Васька незаметно показал мне три пальца.
— Три, — сказал я.
— Верно, — согласился Геннадий Максимилианович. — Молодец, Вася!