— Не веришь? Говорю тебе, что всю знаю — нота в ноту. Я хожу на каждую репетицию оркестра. Вот и запомнил. Хочешь, просвищу?
— А если кто услышит?
— Подумаешь. Сам Геннадий Максимилианович на репетициях свистит. Как дойдёт до того места, где должна быть твоя партия, так сразу и начинает свистеть. Пока, говорит, нет фагота, я его буду заменять.
— И в его свисте нет ничего грозового?
— Ни капельки. Свистит себе и улыбается. Шесть раз одно и то же. Я даже запомнил, где должен вступать фагот.
Я растерянно пожал плечами: «А куда же делась моя тучка грозовая?»
Женька сказал, что даст мне знак, когда вступать, и начал свистеть.
Я приготовил фагот и стал ждать. Я слушал, как свистит Женька, и старался не прозевать вступления.
Наконец Женька подал мне знак рукой, и я вступил.
Потом я замолк, а он продолжал дирижировать.
Он свистел и дирижировал, а когда не мог достать свистом слишком низких или высоких звуков, то начинал петь, а когда и этого не хватало — разве оркестр свистом да пением заменишь! — Женька начинал мычать и дирижировать всем туловищем.
Вдруг дверь тихонечко приоткрылась, и показался Геннадий Максимилианович.
Женька-то его не видел — он стоял спиной к двери — и поэтому не прекращал свиста. Я хотел подать Женьке знак, но Геннадий Максимилианович погрозил мне пальцем и стал внимательно слушать Женькин свист. А когда очередь дошла до моего фагота, Женька, чтобы не прерывать симфонию, спел на её мотив такие слова:
— Чего, дурак, зеваешь и смотришь по сторонам. Сейчас тебе вступать!
Я не знал, как мне быть. Но Геннадий Максимилианович кивнул: «Давай, мол, можно».
А Женька всё махал руками, приплясывал, притопывал, пел, мычал, свистел, качался.
Наконец мне показалось, что вся эта свистопляска заканчивается, — Женька поднял развёрнутые ладони к потолку и, постепенно собирая пальцы в кулак, стал немилосердно сотрясать ими.
Я уже обратил внимание на то, что, когда дирижёрам пора заканчивать дирижировать, они поднимают руки над головой и трясут ими.
Это — самый верный признак, что скоро всё будет кончено и можно аплодировать.
Женька на самом деле швырнул кулаки вниз, воскликнул:
— Вот так! — вытер пот со лба и оглянулся.
— Браво, браво! — сказал Геннадий Максимилианович и подошёл к Женьке. — Молодец! Только с финалом у тебя не всё ладится.
Я воспользовался моментом и, протянув свою партию, спросил:
— Геннадий Максимилианович, скажите: это тучка грозовая или нет?
— По-моему, это листок бумаги. Ты не находишь, Женя?
И Геннадий Максимилианович принялся говорить с Женькой о симфонии. И даже наигрывал отдельные кусочки.
Потом Геннадий Максимилианович сказал мне:
— Придёшь на следующую репетицию оркестра — партию ты свою знаешь твёрдо и вступаешь уверенно.
Кто взял фальшивую ноту?
С тех пор я аккуратно посещал репетиции оркестра.
Женька неизменно присутствовал там. Он сидел в зале и внимательно следил за репетицией.
Меня Геннадий Максимилианович тоже пока держал в зале. Потом усадил в самую середину оркестра. Сначала без фагота, но с заданием ко всему прислушиваться и запоминать. Я чувствовал себя словно на дне кипящего котла, где что-то клокочет и бурлит.
Через некоторое время я привык к звучанию оркестра, стал различать голоса отдельных инструментов и безошибочно знал, где и когда должна прозвучать моя партия. Даже тихо напевал её себе под нос. Вот тогда Геннадий Максимилианович и разрешил мне играть мои четыре строчки.
Играя, я вдруг понял, что моя партия — вовсе не тучка грозовая, а утренний туман, который стелется рано утром над рекой. И звук фагота это здорово передаёт. А когда туман рассеивается и проступают первые лучи солнца, играют флейты, а за ними скрипки…
Занятия оркестра стали для меня самыми любимыми. Каждый раз, когда приближалось вступление моего фагота, я радовался, волновался и понимал, что каждое движение, каждая мысль, каждый вздох здесь подчинены одному — музыке.
Геннадий Максимилианович говорил нам, что в оркестре главное — уметь слушать музыку, хорошо чувствовать ансамбль и следить за дирижёрской палочкой. И что всё время нужно быть как бы частицей той музыки, которая звучит. И если у тебя длительная пауза, нельзя сидеть сложа руки, отдыхать и думать о постороннем.
Я теперь во многом разбираюсь, хотя чем больше учусь, тем больше набирается у меня вопросов, и я постоянно ищу на них ответ.