А Женька и так не волновался. Он всё больше воодушевлялся, и мы играли всё лучше и лучше.
Правда, я пока не играл. У меня была пауза, и я сидел сложа руки.
Женька посмотрел на меня раз, другой: мол, не зевай, Федя, скоро твоё вступление, следи за дирижёрской палочкой.
Я кивнул головой: не беспокойся, уважаемый дирижёр, что я — дурак, что ли, не понимаю серьёзности момента?!
Подумав это, я поправил на пульте ноты и… обмер!
На пульте лежал совершенно чистый нотный листок.
«Это, наверное, Кузя, — промелькнуло в голове. — Ну конечно, он! Именно ему, а не кому-нибудь другому было поручено разложить по пультам оркестровые партии».
Пылая ненавистью и злобой, я посмотрел на Кузю-барабанщика. Но если бы я на самом деле сгорел, испепелился, развеялся по ветру, то Кузя всё равно не заметил бы моего исчезновения — с таким увлечением он колотил по своим барабанам.
«Так вот как ты решил отомстить Женьке, коварный барабанщик! Но ничего у тебя не выйдет. Партию я свою знаю назубок. Она начинается с ноты…»
Тут я с ужасом подумал, что не помню, с какой ноты она начинается. Всё выскочило у меня из головы. Всё!
И чем больше я думал о четырёх строчках, рисующих туман, тем сильнее заволакивалось туманом моё сознание.
Со страху я окончательно забыл всю мелодию. Я не помнил, с чего она начинается, чем кончается, словно никогда не играл её.
И ещё я понял, что сейчас подведу весь оркестр, себя и своего лучшего друга Женьку Тюнева.
Женька ещё раз посмотрел на меня и, видя, что я сижу дурак дураком, сделал круглые глаза, а рука его уже машинально поднималась, чтобы показать мне вступление.
Я сунул в рот мундштук фагота и крепко зажмурил глаза.
И вот в самый последний момент, в ту самую долю секунды, когда мой фагот должен был заиграть, я вспомнил всю свою партию от первой до последней ноты и заиграл.
Музыка словно подхватила меня и понесла вместе с собой к тому месту симфонии, где фагот уступает свою партию флейте, где туман рассеивается и наступает рассвет…
Когда окончилась моя партия, я открыл глаза. Женька, дирижируя одной правой рукой, левой погрозил мне. Оправдываясь, я схватил с пульта злополучный листок и показал Женьке. И вдруг на обратной стороне нотной бумаги, теперь обращённой ко мне, я совершенно отчётливо увидел четыре строчки моей партии!
Просто ноты лежали не той стороной — вот и все дела!
Я выругал себя как следует, а дальше всё пошло замечательно. Женька всё прибавлял и прибавлял темп. А ребятам понравился этот вихрь, и они вовсю работали смычками, только пыль канифольная сыпалась да носы покрылись испариной.
«Прав Женька — так на самом деле интереснее», — подумал я.
Но как отнесётся к этому Геннадий Максимилианович? Наверное, отругает Женьку. И не видать нашему дирижёру отчётного концерта!
Я так расстроился, что чуть было не прозевал очередного вступления.
А потом случилось неожиданное — Геннадий Максимилианович обнял при всех Женьку и сказал:
— Хорошо! Очень хорошо! И хоть я с тобой не согласен, но то, что ты делаешь, звучит убедительно. Ты прекрасно чувствуешь музыку. Будешь дирижировать на отчётном!
Отчётный концерт
И опять, как много месяцев тому назад, к школе подрулили автобусы. Только сейчас они были синего цвета, что нисколько не меняло праздничного настроения.
Мы проехали мимо нашего дома. Потом мимо соседнего, совершенно нового, ещё полупустого. Несколько незнакомых мальчиков-новосёлов, гонявших по асфальту металлическую тележку для перевозки тары, с жадным интересом смотрели на нас с улицы.
Автобусы промчали нас через весь город на улицу Герцена.
Женька тотчас ушёл с Геннадием Максимилиановичем в артистическую, хотя в этом не было никакой необходимости: оркестр выступал во втором отделении.
До начала концерта я слонялся по коридорам и лестницам. Кого только не встретил! И дядю Стёпу, наглаженного, начищенного, наутюженного. И коменданта Уточкина, который всем и каждому говорил, что это он сделал нас артистами, — подарил нам контрабас и приобщил нас к музыке. И Женькиных маму с папой, родителей Кости, Серёжкиного деда и всю родню Гриши во главе с тётей Соней.
Потом я вдруг вспомнил о собственных родителях, которые сидели в зале, и пошёл к ним.
Но по пути, в седьмом ряду, я вдруг увидел генерала. Того самого, с которым мы познакомились в Кремлёвском театре.
Я пробрался поближе и робко кашлянул.