Но истинную ярость они испытали, когда стало известно, что в минпросе поведением школы остались недовольны. «Что за глупые придирки, — якобы, сказали там, — вы зарубили талантливой девочке золотую медаль». Этот выговор получил огласку, потому что один из бывших учителей нашей школы работал тогда уже в минпросе, был не согласен с оценкой и даже поссорился из-за нее с моей учительницей, хотя были они давними и близкими друзьями. Он пытался склонить министерство к нарушению инструкции, но его «не поняли».
Пощечина, полученная мною, была тем унизительнее, что к финишу вышла еще одна девчонка из моего класса, и ее работу тоже рассматривали в министерстве.
Сам факт, что девица эта оказалась в числе претендентов на медаль, не делал чести советской педагогике. Эта моя одноклассница была фантастической дурой и не менее фантастической зубрилой. Она умудрялась выучивать все уроки наизусть! В нашем классе был вид спорта: следить по учебнику за ее ответом. Она молотила текст слово в слово, осечки не было ни разу. Конечно, такая память — феномен в своем роде, но умного человека, интеллектуала, ученого делает не память, вернее, не только память, не только способность удерживать в голове огромное количество информации. Есть некая неуловимая субстанция, отличающая просто способного человека от человека талантливого. В этой девочке не было даже субстанции способностей. Учителя кривились и морщились, скрипели и кряхтели, но вынуждены были ставить ей пятерки. Та же литераторша, оправдываясь за поставленную зубрилке пятерку, говорила: "А что можно сделать? Она выучила наизусть учебник и написала это в сочинении! За что снижать отметку? ГорОНО не поймет! " Я была унижена дважды: мою работу не только оценили не по достоинству, но — ниже, чем заведомую халтуру. Пощечина стала плевком в лицо.
Надо ли говорить, что я по школьным учебникам не училась с девятого класса. Я даже не знала, что в них написано. К концу учебного года страницы оставались склеенными. В ход шли учебники для вузов и разные дефицитные пособия, за которыми приходилось долго гоняться и конспектировать, чтобы передать дальше, а самой учиться по конспектам. Все мои друзья учились так же. Все были умными и развитыми, все «шли на медаль», как тогда говорили, и вот все срезались, кроме этого недоразумения.
В министерстве ее сочинение вызвало раздражение. «Почему школа, не уважая занятость работников министерства в период выпускных экзаменов, недостаточно серьезно провела отбор кандидатов на получение медали? Нет ли здесь протекционизма?»
Школу заподозрили в том, от чего она пыталась откреститься, опуская меня. Но бог все видит и периодически наказывает! За что боролись — на то и напоролись. Зубрилке снизили оценку, ей поставили три. Медаль, таким образом, получила одна я. Серебряную. Второй сорт.
Радости не было. Ничего не было. Было пусто.
Мое новое понимание жизни получило подтверждение. Я не уважала зубрилку. Но я знала, что такое учеба, какой это каторжный труд, и ее способность к такому труду вызывала невольное уважение. А с ней поступили не лучше, чем со мной: все десять школьных лет давали то, что она, может быть, и не заработала, приучили к неверной самооценке, внушили надежды, а потом, разом, эти надежды отняли. Мы ничего не добиваемся, ничего не зарабатываем — мы получаем то, что нам соизволят дать. Но соизволяли так редко!
Нужно ли удивляться, что толпы талантливых людей в Союзе даже не пытались ничего сделать в этой жизни?
Сдача экзаменов была настоящей трагикомедией. Друзья родителей одной из моих двух подруг уехали в отпуск и разрешили нам поселиться в их трехкомнатной квартире рядом с нашей школой. В обмен на этот роскошный и великодушный жест мы должны были присмотреть за их сыном, который не мог ехать с родителями по причине прохождения практики. Был он всего на один класс младше нас — представляете, как мы за ним «присматривали»? Мы заключили пакт о взаимном немешании, но потребовали, чтобы он являлся домой не позднее часа ночи, и страда началась. И страда, и страдания.
Нас было трое. Но равноправная дружба была только двоих: у меня и той девочки, чья мама устроила нам эти роскошные хоромы. Третью я воспринимала как бесплатное приложение к нашим отношениям. Моя подруга — я ее назову для удобства Капой — с трех лет мечтала быть учихой и с маниакальным упорством шла к этой цели. Наша третья — пусть она будет названа Рыжей — была ее подопытным кроликом, на котором Капа оттачивала свое педагогическое мастерство, довольно неудачно, впрочем.
Дело в том, что учиться Рыжая не хотела ни за что. Имея прекрасные мозги, она в придачу к ним имела реальный шанс не получить аттестат — тогда такое еще случалось: в нашем выпуске таких было трое. Но если эти трое срезались на физике, а остальное сдали, то Рыжей грозило не сдать ничего. Перед Капой стояла нетривиальная задача — довести Рыжую до финала. А заниматься та не желала, хотя в наш трехкомнатный кабинет переселилась с удовольствием. Я ее предупредила сразу, что если она будет валять дурака и мешать, я ее убью. На том и порешили. Моя задача была заставить ее учить физику с математикой, а на Капе лежала ответственность за все остальное.
Что только эта негодяйка не выделывала! Убегала через балкон, пряталась в кладовке, часами просиживала в туалете, жалуясь на боли в животе…
Однажды мы искали ее в квартире не меньше часа, а потом обнаружили спящей на гардеробе в спальне хозяев. И подушку даже туда с собой захватила! Еще и слезать не хотела и дралась этой подушкой с нами, когда мы тащили ее вниз.
Мы, конечно, были очень утомленны. Капа была не слишком крепкого здоровья, много болела и уже перестала надеяться на медаль — у нее в четвертях не по всем предметам были пятерки из-за пропусков. Я еле тянула свою нагрузку: учебу, работу в поликлинике, работу в комсомоле и спорт. Неудача с сочинением тоже отняла много сил… А гадюке Рыжей все было до лампочки — она продолжала резвиться, и мы чуть ли не связывали ее, чтобы она хотя бы по разу прочла учебники.
Однажды я пожаловалась нашему подопечному хозяину квартиры, что не могу заниматься — засыпаю. Он заявил, что все поправимо, нужно только выпить крепкого черного кофе и вызвался сварить его для меня. Я выпила целый стакан этого зелья и через минуту уже спала, чем привела его в такую ярость, что он стащил меня с дивана на пол и облил холодной водой, после чего в квартире стояли необыкновенные веселье и крик. Соседи были хорошие… Только через полчаса пришли ругаться.
Мы были все ужасно талантливы тогда. Капа возилась с малышней, готовила их сначала в пионеры, потом в комсомол, возила в Баку на экскурсии, и родители пятиклашек доверяли ей своих детей беспрекословно. Уже в Израиле ко мне подошел мужчина и, назвав меня по имени, сказал, что он был подопечным Капы, а меня помнит, потому что мы всегда были вместе. Эта встреча меня потрясла: я не помню своих отрядных вожатых, настолько они были никакими. А тут передо мной стоял не очень молодой дядечка, и он помнил не только свою вожатую, но и меня, ее подругу. Это настоящее признание народных масс, и Капа его заслужила.
Рыжая была уникумом. Она была очень артистична. Пела эстрадные песенки — без нее ни один вечер не обходился. Играла в школьном театре, умела разыграть целую буффонаду и не стеснялась быть смешной. В ней скрывалась клоунесса, но работать она стала сначала в коллективе Рашида Бейбутова — помните: «Годы-арыки бегут, как живые, переливаясь, журча и звеня. Помню я, как у арыка впервые глянули эти глаза на меня. В небе светят звезды золотые…». И, конечно же,: Я встретил девушку — полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах любовь. Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла она". Я уж и не говорю о, — Аааааршиииин маааал алаааан ". И это было начало, а потом она попала в известный бакинский ансамбль «Гая» и объездила с ним полмира.
У меня все было сложнее. Я не знала, чего хочу. То есть, я знала, но это мне было не по карману. Кроме того, все было интересно. Я с упоением писала сочинения по литературе в полтетради каждое, часами ломала голову над задачей, которую мне задавал физик в качестве индивидуального домашнего задания, делала доклады по генетике — ее только начали изучать в школах — или о творчестве Блока, которого и вовсе в программе не было, но была возможность изучать его на факультативе, и моя литераторша сделала все, чтобы на этот факультатив пришли все десятые классы. Все было интересно, кроме учебника литературы с его нагоняющими тоску и скуку толкованиями великих произведений. Я отказывалась его читать, как и любые другие литературоведческие книги. На выговоры литераторши я отвечала в том смысле, что критики — это те, кто сам писать не умеет и из зависти к пишущим начинает писать на них рецензии. Она мне отвечала, что я нахалка, но сделать со мной ничего не могла. Пять дней ломать голову над задачей по физике было интересно, а читать статью Белинского, не помню, о чем, — нет. А еще была статья Ленина о Толстом или Толстого о Ленине… Нет, Толстой о Ленине вряд ли знал, а если и знал, то не стал бы о нем писать, — все равно мне это, кроме того факта, что я из-за этой статьи получила первую в жизни двойку: я не сделала с нее конспект, и меня примерно высекли этой двойкой. Но это ничего не дало — статьи по литературоведению не стали моим любимым чтением. Кроме всего прочего, я была редактором школьной газеты и писала в газету городскую. Там печатали мои стихи, а иногда я давала туда заметочку о школьной — детской жизни в городе и даже получала небольшие гонорары.