Одно было плохо: мне не давались история и химия. С химией я потом разобралась, когда училась в институте. Все дело было в особенностях моей памяти. Я не умела запоминать что-то механически. Стихи я запоминала со второго прочтения, а вот факты… Если в них не было логики, я запомнить их не могла. В стихах есть логика ритма и размера. В правилах математики и законах физики есть логика, в законах и правилах языков — русского и английского — тоже. В формировании климата и природных условий была логика, и я хорошо знала географию… Ну, какая логика в том, что восстание лионских ткачей произошло тогда-то, а война английских роз тогда-то? Тем более, что бабушка заразила меня неуважением к советской исторической науке: ведь при жизни бабушки эту «науку» столько раз переписывали и перетрактовывали, что глупо было ее изучать всерьез: в какой-то момент могло вдруг оказаться, что твои знания — фук, мыльный пузырь, что ты больше не специалист, а, дурак, зря потративший свою жизнь на то, чего нет.
Другая история была с химией. Ну, да, валентность, понятно… Но почему она у одних элементов постоянная, а у других меняется? Ответ «потому что» меня не устраивал, и на этом неначавшаяся любовь с химией и закончилась. Потом, когда в школах стали изучать электронные схемы атомов, детям легко было понять, что происходит с валентностью, а я узнала это только в институте.
Отношения с химией сильно портили мне настроение. Я не любила не знать или не понимать. А потому брала ее измором. Но перевес был на ее стороне, и я терпела фиаско по всем фронтам. У нас была хорошая химичка, только с нами она не умела найти общий язык и одевалась без учета категоричности суждений, присущей нашему возрасту. Мы называли ее «Коптилкой», что стыковалось и с ее фамилией, и с постоянным использованием этого прибора на уроках химии. Однажды я чуть не сорвала урок у любимого моего физика, начав прикалываться когда он сказал мне, чтобы я пошла в кабинет химии и попросила бы там на время коптилку.
— Ха! — нагло ответила я, — а как я ее доставлю?
— А что тут трудного -принесешь.
— Так она тяжелая ведь! — класс уже лежал — кто на партах, кто — под, но физик не врубался.
— Не морочь голову — «коптилка тяжелая»! И попроси, чтобы спиртом ее заправили, — класс замер в ожидании моего ответа.
— А если она не захочет? И с какого конца ее заправлять?
Физик не выдержал и рявкнул:
— Перестань молоть чепуху и иди!
Я триумфально вышла под стоны и всхлипы класса и в коридоре слышала, как он говорил:
— Что с вами? Ты чего ты плачешь? А ты, М.? Что вы не поделили?
Этот вопрос был встречен громовым хохотом не выдержавшего класса, а я отправилась выполнять поручение.(Через несколько лет он спросит меня, помню ли я этот урок. Еще бы я его не помнила! И он признался, что только года через полтора понял, что за интермедию я тогда разыграла.)
Так что с историей и химией дела обстояли сложно, и все мои силы были брошены на борьбу с этими ублюдочными «науками» (повторяю, я не имею в виду настоящую химию — серьезную науку — и историю академическую, я пишу о тех огрызках, которые мы «изучали» в школе).
Но вот день казни египетской наступил, и я обреченно околачивалась возле школы, куда меня не пустили, потому что вызывали по списку, а я была в его конце. Я знала только один билет по истории — второй, и что будет, если я вытяну другой, было покрыто мраком неизвестности.
Капа и Рыжая ходили на экзамены вместе. Учителя что-то поняли и не препятствовали этому. Они обе ушли на голгофу раньше меня, но и моя очередь подошла, все же. На ватных ногах вошла я в класс, и подошла к столу с билетами.
— Ну, какой билет? -спросил меня историк.
Я молчала. Я онемела и думала, что так теперь и останусь навсегда.
0 Ты что молчишь? Нина Михайловна, посмотрите, пожалуйста, какой у нее билет.
А чего было смотреть?! Я держала в руке билет намбер ту, вожделенный второй билет, но не знала, как на него отвечать: во-первых, я же онемела, а во-вторых, оказалось, что я и его не помню и что с этим делать, мне абсолютно не понятно.
Всю мою жизнь какие-то силы будут охранять меня и помогать в тупиковых положениях. Я только не могу понять, почему они всегда ждут и не вмешиваются раньше, чем я повисну на травинке над бездной? Неужели я выгляжу такой сильной, что они думают, будто я сама из этой бездны сумею выкрутиться?
Не знаю, кто мне помогает, но в тот день эта помощь была вполне кстати, и вожделенная пятерка по истории все-таки украсила собой ведомость против моей фамилии.
Девки мои тоже получили свое — Капа, разумеется, пять, а Рыжая — три, на больше ей Капа и не успела нашептать, да и нельзя было: никто бы не поверил, что она успела выучить на больше.
Но еще была химия, и Капа в миллионный раз пыталась объяснить мне решение задач на весовые и объемные части. Если кто-нибудь думает, что я понимаю смысл написанного мной названия этих задач, то он глубоко ошибается. Я понимаю только одно: я их и тогда не умела решать, и сейчас не понимаю, в чем там дело. Наконец, она изнемогла и сказала, что постарается на экзамене решить мою задачу. Это меня ни в коей мере не устраивало: во-первых, меня и так унижало непонимание мною того, что было понятно другим. А во-вторых, с нее было достаточно Рыжей, я не могла садиться ей на шею — ей ведь и самой нужно было хорошо экзамен сдать. Я решила отдаться в руки судьбы и злобно улеглась спать. Но до сна я еще и погуляла. Мальчик, с которым я тогда крутила роман, время от времени «выгуливал» меня. Обычно это случалось в день сдачи очередного экзамена, и он был несказанно удивлен, когда я позвонила ему НАКАНУНЕ химии и заявила, что у меня мозги расплавились, и их нужно остудить. Мы шли с ним по площади, когда возле нас остановился мотороллер, и парень сидевший на нем, поздоровался с моим спутником. Тот познакомил нас, «всадник» застенчиво кивнул мне головой, я ему ответила, довольно холодно. Кто бы мне сказал тогда, что через пять лет он станет моим мужем, с которым я живу уже тридцать два года!
На экзамене по химии мне повезло: в конце кабинета, подальше от комиссии, поставили дополнительную доску на ножках, что-то вроде мольберта. Я готовилась к ответу на этой доске. Я честно исписала ее сверху донизу и стала ждать суда. Вторая учительница химии подошла ко мне и стала читать, что там у меня наболело на душе по поводу реакций замещения, элемента алюминия, ароматических углеводородов. (Тут ничего хорошего наболеть на душе не могло: эти «ароматические» душили нас денно и нощно — спасения не было от газовок, и в городе работал единственный в стране НИИ Производственных заболеваний. Так что, если бы я тогда умела материться, то лишь матерный текст и мог в полной мере описать мое к «ароматическим» отношение, хотя формулу бензола я зачем-то помню по сию пору.) ЗАДАЧА МНЕ НЕ ПОПАЛАСЬ! Мне досталось делать какой-то опыт, но это было единственным, что у меня получалось в химии, потому что было ясно: это — туда, а это — сюда — и нагреть. В осадке то, что задано получить! Все логично!
Некоторое время учительница задумчиво смотрела на доску, а потом перевела взгляд на меня. О моих разборках с химией знала вся школа, потому что это было удивительно: знать и понимать физику, которая считалась более трудным предметом, и не справляться с химией. Она опять стала читать мой трактат. Лицо ее было непроницаемо, а потом она оглянулась и сказала, что я могу все стирать, что все правильно. Я недоверчиво посмотрела на нее, и она зашипела, чтобы я поторопилась, пока Коптилка не подошла. Вот убейте меня, но я так и не узнала, что же я такое понаписала там. А может быть, все, и вправду было верно? На всякий случай, я решила поверить, что я нечаянно написала правильно, чего не случается с перепугу? А потом был выпускной, и белое платье в ландышах, и первые " шпильки " в восемь сантиметров, и рассвет на берегу моря — багровое солнце, розовое небо, голубой жемчуг Каспия…