— Так ведь я и сама из института ухожу, — сказала я и поняла, что да, ухожу, что это мое, внезапное решение, озарившее меня, единственно правильное. Больше никогда не смогу я войти в эти стены, чтобы не вспомнить все пережитые здесь кошмары и ужасы, не будет мне здесь ни радости, ни, хотя бы, покоя.
— Как уходишь? — вскинулся он.
— Да так. Завтра хотела документы забрать.
— Говорили же, что академка!
— Да я и оформила, но врачи говорят, года не хватит, так чего я буду — вдруг вообще мне запретят учиться?!
Он взволнованно выскочил туда, где совещалось «начальство».
А со мной происходило что-то нехорошее. В комнате было жарко и накурено, хотелось пить, голова опять горела — видно поднялась температура — глаза слипались, сидеть было трудно.
Наконец, инквизиция явилась перед моим взором.
Командир протянул мне паспорт и назидательно-угрожающе сказал:
— Правильное решение. Но смотри, если передумаешь, то не советую. Дело твое будет храниться долго, в случае чего, поднять его ничего не стоит. Так что, езжай, откуда приехала, и сиди там тихо, а то ведь и туда сообщить можно, кто ты есть, не осложняй жизнь себе и нам.
Я не помню обратной дороги домой. Помню, что в Сумгаите был снег, и по этому поводу не работало отопление. Квартиру обогревали самодельной электрической плиткой, носившей название «козел», и я все дни проводила возле этой плитки, одетая во все теплое, и в овчинной безрукавке поверх свитера. Но все равно меня тряс озноб, голова горела, а на левой щеке горело красное пятно, которое всю жизнь было у меня признаком крайней степени возбуждения и волнения. Дни проходили в каком-то полузабытьи. Я не читала, не писала, иногда оказывалось, что я спала и проснулась, а во сне мне мерещились шоссе, «Волга», газета, и я никак не могла отделаться от этих видений. Иногда мама покупала бутылку водки, приходила тетка и мы «грелись» на кухне, где горел газ во всех конфорках плиты и в духовке. Водка меня не брала — не согревала и не опьяняла. Родители видели, что я не в себе, но относили это на счет болезни. Я не стала ничего им рассказывать — зачем? Им достаточно гадостей выпало в этой жизни от этой власти, но они как-то справились. Теперь наступила моя очередь, и я тоже должна была справиться сама.
Из— за «козла», использование которого было запрещено, дверь не открывали сразу, а справлялись сначала, кто пришел. Днем я бывала дома одна -все работали, а брат учился. Однажды раздался звонок в дверь, у меня екнуло сердце, и я спросила, кто там. Мужской голос спросил меня. Я ответила, что взрослых дома нет, а мне не разрешают открывать дверь. Человек за дверью сказал, что придет вечером, потом раздались шаги — он ушел, а я без сил опустилась на пол у двери: я узнала этот голос. Дьявол нашел меня и здесь.
Глава 10.
— Ты зачем из Москвы уехала, от нас хотела сбежать? — спрашивал дьявол меня, несколько часов спустя. Он вернулся, когда все уже пришли с работы, и дверь ему открыла мама.
— Ну, так что — от нас спряталась? От нас не спрячешься! — он глумливо смеялся и смотрел на меня с издевкой.
— Ни от кого я не сбежала. Врачи запретили учиться. Вот вылечусь и продолжу, — ответила я неприязненно.
— А это еще не известно — позволим мы тебе учиться или нет, — продолжил он, — поможешь нам, может быть, и разрешим, если себя будешь хорошо вести.
И он опять засмеялся, глядя на меня откровенно издевающимся взглядом.
Тут в комнату вошли мама и бабушка, которые до этого момента были в кухне.
Они вопросительно уставились на меня, мама спросила:
— Дочь, кто это к тебе пришел, объясни.
Дьявол помог мне, с наслаждением показав им свое удостоверение, из-за чего они обе сначала просто остолбенели, а потом потребовали объяснений.
Гэбэшник рассказал им историю нашего знакомства и сообщил, что в Москве остались крайне недовольны моим отъездом, приняв его за саботаж и нежелание помогать органам.
— Какая еще помощь? — недовольно спросила мама, — К вам только в лапы попади — всю душу вытряхнете.
Дьявол не обратил внимания на ее выпад и объяснил, что приехал за мной, что я должна быть препровождена в тот город, где учился мой мальчик, для проведения следствия и очных ставок.
От слов «очные ставки» мама с бабушкой посерели и сказали, что никуда я не поеду. Он не слушал их, он смотрел на меня.
— Я не поеду.
— И очень глупо. Но я тебя не тороплю. Даю тебе время подумать — два дня. В понедельник во столько-то быть в городском отделе по такому-то адресу.
Я много лет ходила мимо этого двухэтажного дома с вывеской «Городской комитет», но даже не задумывалась, какой именно комитет прячется за столь лаконичной надписью. Как выяснилось позже, никто из моих знакомых тоже не знал и не задумывался, есть ли в городе отделение ГБ — настолько это никому не было нужно. Оказывается, это было нужно, хоть и не нам.
В комитет я шла с зубной болью в душе. Мне было стыдно и страшно, что кто-нибудь, кто знает, что именно в этом неприметном здании расположено, увидит меня и примет за стукачку. Я даже оглянулась прежде, чем войти в страшную и позорную дверь.
Меня уже ждали дьявол и красивый азербайджанец-капитан, который страшно обрадовался моему появлению и стал разыгрывать радушного хозяина: предложил мне чаю, конфет, а затем и вовсе стал со мной флиртовать. Это он зря старался: я была в ауте, плохо видела окружающее, была заторможена, и его театр одного актера для единственного зрителя ответной реакции у меня не вызвал.
Они с москвичом на пару стали мне объяснять всю неосторожность и пагубность для меня самой и моих близких отказа помочь ГБ. Мне в красках расписали, как они наплюют на мое будущее, которое сейчас — пока — их очень заботит, вызовут конвой и отвезут меня, куда надо, в арестантском вагоне, а там будут держать в КПЗ вплоть до суда. Не лучше они обещали поступить и с моей семьей. Капитан сказал, что, конечно, безработицы в СССР нет, но сделать так, что человека не возьмут ни на какую работу ни в одном населенном пункте страны, проблемы не составляет, а уж с младшим братом и вовсе просто все устроится — пойдет с малых лет по колониям, а оттуда нормальными людьми не возвращаются, и все это получится, благодаря моему, неверно понятому, глупому благородству.
Так что, если я хочу, чтобы мама с бабушкой погибли от голода, чтобы их согнали из квартиры, а брат стал бы уголовником — вперед, я могу продолжать упрямиться ради полузнакомого человека.
После двухчасовой обработки меня отпустили домой, где ждала мама, очень на меня злая, потому что ей на работу принесли повестку, которой ее вызывали в комитет «для проведения беседы». Повестку приняла секретарь начальника, и все учреждение было в курсе, все спрашивали маму, в чем дело, и шушукались у нее за спиной.
Неделю нас по очереди вызывали «на беседы». Что-то мешало им, действительно, арестовать меня, это «что-то» стало мне известно только уже в перестроечное время.
Мы сломались, когда брат пришел из школы и сказал, что во время уроков приходил какой-то человек и в кабинете директора расспрашивал его, кто к нам ходит, о чем говорят дома, что говорят про страну и правительство:
— Ты знаешь, что такое — правительство?
Брату исполнилось десять лет, и он ждал приема в пионеры, который должен был состояться двадцать второго апреля. Человек, разговаривавший с ним, сказал, что из-за плохого поведения сестры его могут и не принять, и даже, наверное, исключат из школы.
Это была последняя капля, и на следующий день я во время очередной «беседы» сказала им, что они пользуются подлыми средствами, и потребовала, чтобы оставили ребенка в покое, что я поеду с ними. В душе я решила, что спорить больше я не буду — это ничего не даст. Просто я не сделаю ничего из тех гадостей, которые они хотят вынудить меня сделать. С тем я и села в самолет рядом с дьяволом, мечтая, в глубине души, чтобы самолет разбился, и мы бы не долетели до места, где я должна буду потерять душу.