Некоторое время человек шел молча, собираясь с мыслями, потом продолжал:
— В то время я строил саклю Хаджи-Бахмуду в ауле Киша, что за Двурогой скалой. Не хотел я идти работать в тот аул. Однако Хаджи-Бахмуд заманил; зная мою слабую струнку, набавил рубль. А кто же не любит лишнего рубля? Тем более если ты молод, подумываешь о женитьбе, о будущей семье, о собственном очаге. Вот и пошел я в аул Киша. Я уже клал арочные камни над окном, когда к старенькой сакле Хаджи-Бахмуда подкатила машина. Из нее выпорхнула легкая, стройная девушка в цветной косынке и с маленьким чемоданчиком в руке. Это была дочка Хаджи-Бахмуда Саидат. Она была так хороша, так светла и воздушна, что я на минуту забыл про дом, про камни, которые надо класть в арку, про себя. Я, наверное, показался ей смешным, растерянным: она звонко рассмеялась. Обидеться бы на это, а я, наоборот, обрадовался ее смеху, она показалась мне еще красивее. Поверь, дружок, — и человек чуть наклонился к своему доверчивому спутнику, — иной раз достаточно одного взгляда, чтобы человек сразу стал другим. Мы обменялись взглядами, и я решил... Я поклялся — она будет моей женой. Ой, как заартачился Хаджи-Бахмуд, когда я попросил руку дочери. «Ты ей не пара! — кричал он. — Она засватана за другого!» Видно, и я был не плох собой, если студентка пошла навстречу каменщику. Вот так-то, дружок. Сыграли мы свадьбу. А потом я переселился в эти места — в здешнюю больницу получила назначение моя Саидат. Механизатором стал я тут, школу специальную окончил. Летом растил хлеб, зимой кузнечил. Да, да, кузнечил. Да еще как! — И человек, незаметно для себя, пустился в рассуждения. — Как же не стать кузнецом, если то одна деталь износится, то другая. Чтоб достать новую, нужен блат, или вези баранью тушу заведующему складом «Сельхозтехники». Ох уж эти мне заведующие... Куда ни шло — отвезти тушу кунаку. А тут ведь государственный человек. Хватает без зазрения совести. Только и норовит сбыть «налево», поднажиться. Не все, конечно, такие, и власть наказывает их, но все же водятся. А я по-своему стал с ними бороться: сам стал ковать детали. По душе пришлось мне это занятие. И сына я мечтал научить этому. — Человек остановился, перевел дыхание, отер платком лицо. — Но нет теперь моего Абдул-Азиза, нет Саидат. Осиротел я. И тебя встретил — горемычного. Разные мы с тобой, а горе одинаковое. Что же нам делать? Почему ты молчишь? — Медвежонок заскулил и стал тереться мордой о ногу Али-Булата. — Тяжело тебе, и чувствую: что-то сказать хочешь. Но что ты скажешь! Ты мал, несмышленыш. Ты ничего не видел в жизни. Родился ты в темной берлоге и этой весной впервые увидел солнце. Не успел как следует порезвиться, порадоваться и... тяжело тебе.
Тучи обложили все небо. Ни одной звездочки. Темень. Громыхнул и тысячами эхо покатился по ущельям гром. Рванул ветер. Затрещали вековые орешины. «А ведь оно так и должно быть, — подумал человек. — Вслед за землетрясениями спешат ливни. Надо укрыться где-то».
Человек и зверь спешили. Спускаясь с плато, они увидели огни. Там найдется добрая душа, приютит.
Человек человека приютит. А зверя?
— Может, нам расстаться, дружок? — Али-Булат поднял медвежонка, различил его темные пуговки-глаза. Они по-прежнему молили... И человек уже в который раз прижал зверька к груди. — Дрожишь. Нельзя тебе одному. Пойдем.
Вошли в аул. Али-Булат постучал в калитку крайней сакли. Калитка заскрипела, и перед путниками появился человек огромного роста, взлохмаченный, угрюмый, в одних кальсонах и тапочках. Он хрипло спросил:
— Кого это ветер принес?
— Гостя примете?
— Смотря какого. Гости разные бывают. Не завещал мне отец открывать дверь перед каждым гостем.
— Это гость, гонимый горем.
— Каким там еще горем? С женой поссорился?
— Нет, — упавшим голосом проговорил Али-Булат. — Не с кем мне теперь...
— Счастливый ты человек. А вот меня моя шайтанка в одних кальсонах за дверь выставила. Но ничего, ей тоже не сладко. Я подпер дверь снаружи — пусть попробует вылезти. — И хозяин сипло рассмеялся. — Под арестом! Ха-ха-ха!
— Мы вам не помешаем. Переспим где-нибудь и утром уйдем. Дождь вон уже начинается.
— Ладно, заходи. — Хозяин отстранился от калитки, пропуская путника. И тут он вдруг заметил зверя. — А это что?
— Тоже такой же, как и я. По дороге встретился и привязался. Добрым спутником стал.
— Гони его прочь! Пошел вон! — заорал хозяин и попытался пинком отшвырнуть зверька. Но медвежонок юрко спрятался за Али-Булатом.
— Не трогай! Он сирота!
— Ха-ха! Зверь — сирота! Ха-ха-ха! Гони прочь!
— Его некуда гнать...
— Тогда я его застрелю. Заодно ружье прочищу. Заржавело оно на стене. Разреши мне такое удовольствие.
— Нет, нет! — зажестикулировал, запротестовал путник.
— Хе! Может, попросишь, чтоб я этому зверьку постель постелил?
— Нет, не попрошу. Прощай.
Али-Булат и медвежонок ушли в темноту. А им вслед слышалось:
— Хе! Смешные люди попадаются. «Пусти переночевать». Хе! Мне самому спать негде. Сам же видишь: жена выставила. Даже хинкал доесть не дала. И зачем только я на ней женился? Пьяного женили, да, да, пьяного. Эй, ты, слушай: все равно человека со зверем никто не пустит. Зверь — сирота, ха-ха-ха.
Али-Булат и ковылявший за ним медвежонок ушли уже далеко, а хриплый голос все еще сверлил ночную темень.
— Не пустил, — шептал Али-Булат. — Наверное, впервые в этом ауле отказали в приюте. Ну ладно, дружок. Но пропадем.
...Мне пришлось недавно побывать на одном из самых многолюдных базаров в Сирагинских горах. Люди не столько покупали и продавали, сколько толпились в самом центре торжища, образовав тесный круг. Там человек и медведь в воскресные дни давали представление. Потешное зрелище не оставляло никого равнодушным. И седые старики в своих неизменных шубах и лохматых папахах, и задиристые босоногие ребятишки, и горянки, оставившие свои рукоделия, были самозабвенно увлечены проделками косолапого «артиста» и его хозяина. Хозяин виртуозно играл на четырехструнном чугуре, а медведь плясал. Но не от пляски люди заливались хохотом. Медведь оказался заправским комиком.
— Ну-ка, Дружок, покажи, каким бывает колхозный председатель, когда сердится,— просил хозяин.
Медведь тут же срывал с кого-то папаху, нахлобучивал ее на себя до самых глаз и зло, исподлобья вглядывался в собравшихся, уморительно гримасничал, ворча и пыхтя. Люди хватались за животы, глохли от смеха.
— А ну-ка, Дружок, как ходит мельник, хватив лишнего?
Медведь начинал куролесить — ковылял, припадал на ногу, падал, валялся. А публика ревела от восторга.
— А как ходит зазнайка бухгалтер?
Медведь выхватывал у кого-либо папку или портфель, закладывал под мышку, задирал голову и, важно прихрамывая и ни на кого не глядя, вышагивал по кругу.
Люди смеялись до слез, до хрипоты, смеялся и хозяин.
Медведь любил бороться. В схватках с хозяином он соблюдал все правила ковра. Он проделывал такие ловкие подножки и подсечки, что волей-неволей хозяин ложился на обе лопатки. Больше всех, конечно, изумлялись и звонче всех смеялись дети. Люди не знали и не могли знать, как при каждом звонком мальчишеском возгласе вздрагивало сердце хозяина.
— А не Абдул-Азиз ли это?
Нет...
1973