Дядя Саша ловко вытащил из-под рубашки Ольги сморщенного ребенка, перетянул в двух местах обрывком чистой тряпки пуповину и резанул ножом между двумя узелками. Потом обернул ребенка приготовленной пеленкой, сверху – стареньким байковым одеялом и, наконец, пуховым платком.
– Эдька! Я дитя себе под рубаху спрячу, прям к телу, чтоб не замерзло, а ты давай бабу обихаживай, но уже на ходу! Спешить надо!
Он расстегнул теплую байковую рубаху на груди, приложил к ней сверток с ребенком, запахнул плотно плащ-палаткой, в которой прятался сам.
– Но-о-о-о!!! – прокричал дядя Саша застоявшемуся коню, и тот сорвался с места, скользя копытами по глинистой кромке дороги.
Эдвард боязливо подложил под Оленьку чистый лоскут, предусмотрительно прихваченный на всякий случай с собой. Ольгу трясло в ознобе, который сменился страшным жаром. Она не откликалась на имя, только судорожно глотала. От отчаяния, от беспомощности Эдвард заплакал. Сначала беззвучно, потом в голос. Оленька не слышала его.
Зато его услышал дядя Саша, который выматерился громко, развернулся, чтобы хлестким словом привести в чувство мужика, и в этот момент увидел вдалеке два плавающих по дороге световых пятна – фары догоняющего их грузовика.
Грузовик натужно гудел вдалеке, настигал дяди-Сашину лошадку. Выбрав более пологое местечко, дядя Саша направил коня с обочины, остановил его, выскочил на дорогу.
Он стоял, расставив ноги широко в стороны, и, когда машина приблизилась, начал махать рукой, чтобы его заметили. Лесовоз остановился, подняв в небо столб брызг из глубокой лужи. Дверца открылась, из нее показался мужик. Вглядываясь в темноту, зло проорал:
– Какого лешего? Уйди, мать твою! А то задавлю на хрен!
Дядя Саша кинулся к нему, придерживая руками ребенка за пазухой.
Водила оказался нормальным, все понял. Через несколько минут они управились: Эдвард с Оленькой на руках и со свертком, в котором орал потревоженный ребенок, устроился в теплой кабине лесовоза, а дядя Саша с напарником водителя потрусили следом за машиной на телеге.
В районный центр прибыли под утро. Эту дорогу Эдвард Валевский запомнил на всю жизнь. От дикой тряски ребенок в узелке скоро затих, а вот Оленька почти не приходила в себя. Эдвард чувствовал, как по ногам его из Оленьки течет что-то теплое. Он догадывался – что. Но не хотел об этом думать. Ему было страшно. Он вспоминал из курса анатомии, сколько в человеческом организме крови, и не мог вспомнить. Он молился. Совершенно не зная, как это делать правильно, просил Бога о милосердии. Он уговаривал Его, чтобы Всемогущий помог им быстрее добраться до больницы, чтобы врачи успели спасти Оленьку, чтобы не заболела его крошечная дочь. Он еще не знал, кто у него родился, но догадывался, что это девочка, как мечтали они с женой.
– Мы сделали все возможное, – сказал измученному Эдварду врач.
Эдвард поднял на него воспаленные глаза, сухими губами сказал: «Спасибо». Он понял все. Оленьки больше нет.
– Как дочка? – спросил через минуту.
– Славная девочка, – ответил доктор. И улыбнулся. – Пойдемте, я вам ее покажу.
Эдвард не хотел смотреть ребенка. Ему было все равно. И врач это хорошо понял. Кто-кто, а он всякого повидал на своем веку и знал, что лучшее лекарство сейчас для этого мужика, убитого горем, – его попискивающий комочек.
Так оно и случилось.
Да, потом у Эдварда было очень тяжелое и страшное – похороны Оленьки. Но сейчас этот мудрый врач дал ему хорошее лекарство, которое помогло ему выдержать все. Когда он взял в руки свою девочку, он понял: вот она, их с Оленькой, жизнь, вся в этом крошечном тельце. Девочка спала. Он очень хотел посмотреть, какого цвета у нее глаза, а она все спала и спала. И тогда он спросил у врача.
– Голубые, – просто ответил тот.
– Как у мамы, – сказал Валевский. И заплакал.
Оленьку Валевскую похоронили в карельской деревне, откуда Эдвард увез ее в тот страшный день. Везти тело в Ленинград у Валевского не было денег. И батюшка местной церкви, в которой отпевали Ольгу, убедил Эдварда, что совсем не важно, где упокоился человек.
– Важно, чтобы он был тут. – Батюшка Михаил приложил руку к своей груди.
Потом у Эдварда Валевского появилась возможность перенести могилку в Петербург, но он стал с годами набожным и всегда вспоминал батюшкин жест – ладошку на груди. Оленька была с ним, в его сердце. Поэтому тревожить прах любимой он не стал. Просто каждый год выбирался в эту карельскую глушь с тем, чтобы поправить оградку, посидеть в тиши на деревянной лавочке у ухоженной могилки на старом деревенском кладбище. Удивительно, но в каждый его приезд все эти годы здесь была чудная сухая погода. А ему вспоминалось жуткое сентябрьское ненастье, разбитая грузовиками дорога, безногий дядя Саша, с которым везли они Оленьку в районную больницу, и она, любимая Оленька, то дрожащая от озноба, то задыхающаяся от жара.