В окошки залы, как в бойницы, выставлены зрительные трубы на раздвинутых, словно у циркуля, ножках.
— Можно, Андрей Данилович?
— А, Тшелюскин! Входи.
Фархварсон нацелил глаз на новенького.
— Кто есть?
— Имеет охоту до обсерваций, Андрей Данилович. Дозвольте остаться.
— Пусть!
Профессор отложил циркуль.
— Тшелюскин, я давал тебе занимательное задание. Ты обошел берега Москва-реки?
— Да.
— Тогда послушаю.
Прончищев с интересом слушал рассказ Семки. Он узнал, что Москва-река вступает в город при диком урочище Трех Гор, пробивает себе русло через кулижки — болота. От Дорогомилова поворачивает прямо на южную сторону. На левой стороне имеет берег весьма гористый. У Девичьего монастыря в Москву-реку вливается речонка под именем Сетунь, речушка паршивая и не судоходная.
Тут Фархварсон перебил Семку:
— Тшелюскин, река может быть не судоходной. Но паршивой?
— Грязная. Как корыто для помоев.
— Нехорошо так говорить топографу. Не-хо-ро-шо.
Далее нисколько не смущенный Семен поведал, что у Новодевичьего монастыря река поворачивает на восток, к Воробьевым горам, а до того река упадала в луга Девичьего поля.
— Как «упадала»? — удивился профессор.
— Ну, по лугам пролегала.
Фархварсон улыбнулся:
— Куда же, Тшелюскин, дальше упадает река?
— Дальше течение принимает северное направление. Правый берег, нагорный, понижается. И так до Крымского брода доходит. А на правой стороне — Замоскворечье. У Данилова монастыря река совсем из города убегает. На юг и восток.
— Сколько раз река меняет направление?
— У ней два извива. В трех местах переменяется.
— Хоть насмешил немного, но обсервация твоя полная.
Это придало бодрости Семену. Он попросил дозволения глянуть в зрительную трубу. Профессор разрешил. Челюскин подозвал Василия.
— Гляди!
Перед глазом Прончищева оказалась мокрая крыша, на карнизе ее, как буквицы в строке, сидели голуби.
Привязанная к коновязи лошадь жевала овес.
На боярском крыльце лаем исходила собака.
Сорвалось в саду яблоко с дерева.
Дворовый мужик укладывал в поленницу березовые плашки.
Зрительная труба, подобно затаившемуся фискалу, шарила цепким глазом за всем, что было сокрыто от постороннего взгляда.
И было странно все это видеть воочию и не слышать хрумканья лошади, собачьего лая, шлепка яблока о траву, сухого стука поленьев. Мир лишился привычных звуков, оглох, и казалось, там вдали царит такая же тишина, как и в зале для обсерваций. Какая же тайна была в этой трубе?
— Санкт-Петербург увидеть можно?
Фархварсон не понял.
— Что-что? — Профессор повернул зрительную трубу на северо-запад.
— Санкт-Петербург в той стороне.
Челюскин умирал от смеха. Понявши, чего желает увидеть новенький, профессор тоже рассмеялся.
Именно в то самое время, ровно в 12 часов сентября 18 дня, в Санкт-Петербурге начинался викториальный триумф. В устье Невы вплыло белое облако парусов флагмана флота, линейного корабля «Ингерманланд». Над его реями развевался государственный штандарт: черный орел на золотом поле.
За флагманом — махонькие по сравнению с ним галеры. Так за неторопливой и строгой гусыней, боясь отстать, плывут друг за дружкой гусенята.
Вслед за победной русской эскадрой показались плененные шведские суда — фрегат «Элефант», три шхербота, шесть галер. Опущенные за кормой флаги жалкими тряпицами плескались на невской волне.
Ликующие возгласы петербуржцев. Марши военных оркестров. Перезвон колоколов.
Прежде чем бросить якоря у Троицкой пристани, русские корабли дали несколько залпов. И громовым эхом ответили им орудия Петропавловской крепости.
Казалось, бравые бомбардиры переговаривались меж собой на понятном им языке.
Залп русской эскадры возвещал: победа, победа, победа!
Крепостные пушки громыхали: виват, виват, виват!
Здравствуй, город Петров!
Добро вам пожаловать!
От кораблей отвалили шлюпки. Солдаты и матросы выстраивались на берегу поротно.
Трубы и литавры возвестили начало парада.
Его открыли гренадеры Преображенского полка. Солдаты Астраханского полка древками вниз несли трофейные шведские флаги и знамена. Шелковые полотнища мели деревянную мостовую.
Понуро шагали пленные офицеры вместе со своим бесславным адмиралом Эреншельдом.