— Я и есть Илья Федотович. А кто будете?
Василий подал старику запечатанный пакет.
Прочитав письмо, Илья Федотович сказал:
— С прибытием в новую гавань бытия.
Расспросив парней, откуда они родом да кто их отцы, компасный мастер почесал бритый подбородок.
— Что ж, просьбу друга Леонтия Магнитского уважу. Есть на примете одна чухонка. На Васильевском острову. У ней и горница свободная.
— За это большое спасибо.
— Магнитского как не уважить? Я, почитай, Леонтия Филипповича сызмальства знаю. Когда он и Магнитским не был. Вы-то небось и не слыхали, что он не всегда был Магнитским. Крестился под одной фамилией, а живет под другой.
И словоохотливый старик тут же поведал байку, как Леонтий начал сочинять свою «Арифметику». Сей труд прочел Петр I и имел с Леонтием полезную беседу. «Книга твоя, то бишь арифметика, — сказал государь, — влечет, как магнит. Магнитский ты человек». С тех пор и зовется Леонтий Магнитским. Принял царскую фамилию как подарок.
Рассказывая, компасный мастер точил на токарном станке иголки, натирал их минералом. Хитро щурился: «Я тоже Магнитский, потому как все время магничу компаса».
— А хотите, возьму вас в ученики? — предложил старик. — Дело верное.
— Мы на штюрманов пойдем, — заявил Челюскин.
— Море влечет?
— Влечет… — вздохнул Прончищев. — Мы его только еще не видали.
— Еще ты, детище, младо, — посочувствовал старик. — В него окунешься, а уж где выплывешь… Господи! Ну, ладно. Ждите пока. Освобожусь — на Васильевский остров поведу. Штюрмана…
Тихо, покойно во флигельке.
Прончищев соснул, сидя на лавке. Сквозь сон слыхал, как старик наставлял Семена:
— В каждом человеке, особливо во флотском, должон быть магнит, как в том компасе. А ежели нет магнита — пустота в твоей душе, понесет тебя жизнь незнамо куда.
Что сказал Челюскин, Василий не слышал.
ЧЕМ ПАХНЕТ СНЕЖОК?
Рыхлая пятидесятилетняя чухонка, торгующая молоком и творогом на Сенном рынке, по-бабьи жалела молодых постояльцев. Обхватив щеки пухлыми руками, вздыхала: «Один хоть белесый, другой рыжик, а все одно как братички». Молочка нальет, творогом накормит.
— Чего рекрутчина не сделает? От мамки оторвет, от батюшки.
— Мы не рекрута, — сообщал Челюскин.
— А кто же?
— Гардемарины, считай.
— Какие кто?
— Морская гвардия.
— Охти, охти!
Бойкий на язык, Семен вразумлял чухонку:
— Охти на Охте. А мы на Царской набережной.
По утрам Челюскин растирался снегом. Пылая от мороза, врывался в комнату, холоднющими лапами поднимал товарища с лежанки.
— Братичек! — И, напирая на «о», дьяконским басом вскрикивал: — «Несу всех но-о-осяще!..»
Эти слова были начертаны на географической книжке и принадлежали мускулистому Атланту, державшему в ладонях земной шар.
Отбиться от рыжеволосого, заряженного студеным утром Атланта недоставало сил.
Ровно в семь — быть в Морской академии.
Отставник сержант Евский озирает строй вверенных ему молодых людей.
Перекличка. Сорок фамилий… В регламенте сказано: «Во академии учить геометрии, тригонометрии, навигации, ведению вахтенного журнала, фортификации, черчению, рапирной науке, экзерцициям солдатским с мушкетами».
Строю, экзерцициям с мушкетами учит сержант Евский. Сам он эту науку познал с малых лет. Власть его над морскими школярами безгранична. Наставления просты:
— Брюхо дано солдату и матрозу не затем, чтобы есть от брюха. А брюхо дано солдату и матрозу, чтобы ползти на нем к вражеским апрошам. Ложись! Встать! Ложись! Встать! Ложись!
Лежат. Сержант сучит ус, острый и узкий, как штык.
— Встать! В колонну по четверу разберись! Фузей на плечо!
Мушкет по-нынешнему. А для него, бывалого солдата, фузей.
— Ро-о-от-а-а, смирна-а-а! Ша-ага-ам арш!
В этом свистящем, лихом «ш» вся сила неустрашимая.
Рота вколачивает каблуками дубовые плитки мостовой.
— Ать, два, ать, два! — преподает сержант строевую арифметику.
Зимний дворец.
Особняк президента Адмиралтейств-коллегии Апраксина.
Кикинские палаты.
Четверо барабанщиков легкими палочками выбивают музыку строя, дают шагу пружинистость, строгость парада. Вот палочки застыли, и сейчас сорок глоток троекратно проорут: