Как же давно все это было.
— Я все помню, — сказала Таня. — И сизарей. И как свистеть училась. И еще ваш рассказ.
— Это какой же?
— «Привезли в Москву из чужих стран зверинец. Почтенная публика, а среди нее Василий Прончищев увидел диковинных зверей…»
Лушка, по прозвищу «комарница», затараторила:
— «Привезли мандрилью с синим лицом, папиона, имеющего собачье рыло».
Таня притопнула ногой:
— Погоди, без тебя знаю. Выскочил леопард из клетки: «Где живет одна девица, которая уверяет, что хряк не хрюкает, а хрякает?»
Прончищев поразился:
— Нешто это я писал?
— «Я хоть и знаю, где живет такая девица, — звонким голосом продолжала Таня, — но не сказал леопарду».
— Видите, Татьяна Федоровна, я вас спас тогда…
— Я это знаю.
— Вы же изобразили меня глупейшим смердом.
— Ладно. Нарисую боярином.
И изобразила на башке мужика соболью шапку.
Лушка-комарница взвизгнула от восторга. Вася от досады прикусил губы. Можно ли было еще лет шесть назад ожидать от щекастой малолетней девахи такого язвительного проворства?
Смутившись озорным выпадом барышни и не зная, как вести себя, он обратил свой выпад в сторону Лушки:
— А отчего, Лукерья, тебя назвали комарницей?
Это был весьма слабый укол в адрес хозяйки.
Танина наперсница простодушно ответствовала:
— Я родилась тринадцатого мая. Говорят, в этот день комары начинают досаждать.
Так что Васин укол оказался, можно сказать, комариным. Но он все же продолжал выпутываться из неловкого положения:
— Так у тебя жало?
И опять последовало простодушное:
— У меня только крылышки. — Скосила глаз на рисунок: — А болярин ой как похож!
Юный гардемарин потерял терпение и позволил прибегнуть, как человек военный, к лобовой атаке:
— Вот я тебя сейчас придавлю, как комара.
Таня немедленно встала на защиту наперсницы:
— Не посмеете. Я выпущу жало.
Лушка юркнула за дверь.
— Ой, мамочки, страхи какие! — И задвинула засов снаружи.
— Лушка, негодница, отопри дверь, — забавлялась Таня. — Не то Василий Васильевич меня придавит.
Неожиданно Прончищеву стало легко, весело. Он засмеялся, опустился на четвереньки, заурчал. Тонкие усики на верхней губе воинственно шевельнулись.
Таня и тут не спасовала перед опасностью. Несколькими штрихами нанесла на лист силуэт леопарда в гардемаринской треуголке. Хищно обнажив зубы, леопард смотрел Васиным лицом.
Нет, какова девица! Откуда что взялось?
Прончищев отряхнул колени. Вырвал листок. Какая точность руки, какой глаз!
— Подарите!
— Сделайте одолжение, — с достоинством сказала Таня. — Если вам так нравится этот леопард.
— Жаль, что я не умею живописать…
— А то бы и меня изобразили чудовищем, — продолжала Таня.
— Нет, я бы сизаря нарисовал.
— Который хохочет, как мужик?
И это тоже помнит!
Таня нарисовала голубя, парящего в небе.
— Подпишите.
Прончищев начертал под рисунком: «Чайка над шхерами Финского залива».
— Шхеры — это что?
Теперь Прончищев почувствовал себя в родной стихии.
— Берега скалистые. Между прочим, весьма пустынные.
Таня нахмурила брови.
— Мне решительно жалко чайку. Что же ей, бедной, делать в шхерах?
Дурень, на кого он вздумал обижаться? Сущий же ребенок. И так хотелось ее успокоить…
— Уверяю вас, чайке хорошо в шхерах. Это ее кров. Она не знает другого.
— Вы бывали в шхерах?
— И не раз.
— В Финском заливе страшно?
— Ничего особенного. Для вождения кораблей — опасно. Риф много, банок. Мы там сейчас лоции рисуем. Правда, ближе к берегу. Далеко не ходим. Опасно.
— Отчего?
— Со шведами воюем.
— И вас могут на войну взять? — Она спросила это не без тревоги.
— Как академию кончу.
— Но ведь могут убить.
Прончищев мужественно промолчал. Она об нем беспокоится — и это было так приятно!
— Нет, скажите, могут убить?
Так же мужественно и немногословно он сказал:
— Авось бог сбережет. Я один заговор знаю: смертную косу за море унесу, мое смертно горе утоплю я в Море.
— Лушка много знает заговоров, — сказала Таня. — Хлебом не корми, а дай на всякий случай заговор сказать.
— Значит, вам, Татьяна Федоровна, ничего не грозит.