Татьяна Федоровна… Как ему хотелось бы назвать ее просто Таней, Танюшей, Танечкой. И еще взять в ладони ее руку.
— А я гадать умею. Меня один царский карла учил.
И рассказал про гошпиталь, про Гаврилу Ивановича, про его забавные проделки. Уморительно изобразил в лицах незадачливых братьев Фому и Ерему.
Таня смеялась от души.
Господи, была какая-то косолапая, безбровая. Теперь стан тонок, в ногах легкость, серые глаза лучатся.
— Вы что так смотрите?
— Не могу поверить, что вы та самая девчушка.
Таня смутилась.
— У вас много друзей? — спросила она.
— Самый большой друг — Семка. Это он когда-то повел меня в театрум. Помните, в фарс играли?
— Помню.
— Еще люблю братьев Лаптевых, Харитона и Дмитрия. Жаль, скоро всех нас служба разведет.
— Почему?
— На разные корабли могут направить.
— И плавать будете далеко?
— Кто знает. Может, на Балтике, может, на Каспии.
— А вам где хочется?
— Мне? — Прончищев пожал плечами. — Я бы пошел в Ледовитое море.
— Почему?
— И сказать не могу — почему. Интересно. Гаврила Иванович рассказывал мне об бургомистре Амстердама. Тот тридцать лет пишет труд о северных берегах. А мало кто знает, какие они, где какие там якорные стоянки. Вообще мало что ведомо о тех путях.
— Но там же одни льды.
— Льды.
Таня отчего-то огорчилась.
— Не ходите туда. Замерзнете.
— Не замерзну. Три оленьи шкуры на себя надену.
— А вы злой.
— Напротив.
Когда Василий раскланялся, Таня и Лушка из окна глядели ему вслед.
— Какие они забавные, — сказала Лушка. — Стеснялись как. Особенно когда увидели себя мужиком на картинке.
— Он забавен. Я нарисую с него портрет.
Вечером Анастасия Ивановна учинила Лушке-комарнице строгий допрос:
— О чем Таня говорила с Васей?
— Смеялись много.
— А еще что?
— Смеялись…
КРЕПКИЙ ПОЯС БАЛТИКИ
Вторую неделю продолжались парусные учения на фрегате «Мальбург».
В Кроншлоте капитан Витус Беринг принял на борт около сорока выпускников Морской академии. Приказано проверить вместе с профессором Фархварсоном, на что годны будущие моряки.
Фрегат шел в Ригский залив.
Пребывание профессора на судне воодушевило многих офицеров, знающих его еще по московской Навигацкой школе. Андрея Даниловича пригласили в кают-компанию. Пили его здоровье, вспоминали первые в жизни обсервации, на которые профессор натаскивал дворянских недорослей, как щенят.
Андрей Данилович растрогался.
— Друзья мои, — сказал он, — давайте же всегда видеть перед собою Сухареву башню, где была наша школа. Все вы из нее вышли.
Высокий лейтенант, с обветренным до багровости лицом, в парике с черной косицей, произнес:
— А сохранились ли среди ваших бумаг те морские картины, по которым мы плавали сухопутно?
— Храню. Знаете ли вы, что сии атласы для школы приобрел наш государь Петр, когда был за границей. Он вручил их мне со словами: «Пекись о чести русского флота».
Андрей Данилович хохотнул, глядя на высокого лейтенанта.
— А помнишь, как ты попотел возле этих карт? Не очень много знал о Балтике, о заливе Финском и Ригском. Не забыл?
Лейтенант по-школярски вытянулся:
— Ригский залив вдается меж Курляндией и Лифляндией и островом Эзель, имея вид бассейна. Моон-Зундом соединен с заливом Финским. Острова Эзель и Даго разделяются проливом Селг-Зунд.
Фархварсон махнул рукой:
— Садись. Успех твой изряден.
А лейтенант уже не мог остановиться:
— Се зря из всех учися. Не трать всуе свое время.
Вспомнили школьного священника с его вразумляющим, монотонным голосом.
— Я вижу, не тратят всуе свое время? — обернулся Андрей Данилович к Берингу.
— Так ведь не даю.
Андрей Данилович произнес тост:
— Балтийское море против прежних времен сильно отступило от своего первоначального горизонта. Я же хочу, господа офицеры, пожелать вам духа наступательного.
Заговорили о флотских новостях. Речь зашла о том, что сибирский воевода Елчин возглавил экспедицию к берегам Северного и Восточного морей. Совсем недавно правительство направило в те же края геодезистов, «сделать не только зюйд и норд, но ост и вест, и все на карту исправно поставить».
— Что же сделано? — спрашивали офицеры.
— Поставленных целей не достигли. Но отрадно то, что Россия всерьез заинтересовалась северными путями.
Разговор этот необычайно оживил Витуса Беринга.