— Ах, так? — Втроем схватили Харитона, раскачали и бросили в сугроб.
— Нечестно — трое на одного!
Хохотали:
— А куда нам деваться? Нам теперь друг за друга стоять.
Слободские ребятишки с восторгом наблюдали за беснующимися парнями во флотских костюмах.
За овражком — окраина. От дороги справа чернели кладбищенские кресты, занесенные снегом надгробья.
Отстав от товарищей, Харитон и Василий шли рядом.
— Вася, дозволь спросить, Если не хочешь, не отвечай.
— Спрашивай.
— А как же Татьяна?
Прончищев промолчал.
— Разлюбил?
— Я люблю ее. Да вот так… Расстались. Родители знать не желают. Видишь ты, беден я.
— Да в ноги упади.
— От этого богатства не прибавится. За Таниным женихом полтыщи душ. Где равняться? Выставили меня из дома…
— Не горячись. С нею самой говорил?
— О чем? Посуди, что я могу ей дать? Наша служба, брат, не дает надежд на жизнь семейную. Какие блага я могу ей пообещать?
— Да любишь ли ты? — вскричал Харитон. — В любви нет расчета.
— Но есть гордость.
— О гордец! Ты ли это, Прончищев?
— Хватит об этом. Мне самому не легче. Но переступить через себя не умею.
Подошли к воротам кладбища.
— Почитаем надписи на могилах, — предложил Василий. — Вся жизнь человеческая перед тобой проходит. Вот смотри: «Жил он семьдесят лет, осмь месяцев, в трудах и среди святых писцев. От того очей лишившись зрения и принявши в жизни много терпения». Мир праху твоему, Петр Иванов Осипов! Хорошо прожил — больше семидесяти лет. В трудах…
Челюскин прочел:
— «Порфирий Трофимов Семенников скончался во Христе, быв ученых и мудрых ликов. Был муж он знатный, сведущий в книгах, всем благоприятный».
Харитон, отошедший к часовенке, смахнул снег с мраморной плиты. Разобрал потемневшую вязь: «Всяк путешествующий здесь к гробу присмотрися».
— А у тебя что?
Харитон молчал. Стало не по себе. Дурное знамение. Звучит как пророчество.
— Читай же!
— Да тут ничего особенного, ребята. «Прокопий Богданович Возницын, раб божий, в посольских делах был славен и гожий».
Задул влажный, пробирающий до костей ветер.
Слова зловещего надгробья не покидали Харитона всю обратную дорогу.
Зачем только пришли сюда? Так славно сидели, в снегу барахтались.
Прончищев обнял его за плечи:
— Что приуныл?
— Да так. Что-то о родной деревне заскучал. Тосковать буду, как уедете…
А в глазах стояли слова: «Всяк путешествующий к гробу присмотрися».
Засели в башке — и все. Как заноза проклятая.
Харитон лукавил, когда жаловался друзьям, что за него некому порадеть. Витус Беринг знал мичмана Лаптева по совместной службе на «Мальбурге», ценил его смекалку, исполнительность, легкий нрав. «Для чего не веселиться, бог весть где нам завтра быть» — эта незатейливая песенка в самые трудные минуты была на устах мичмана. И Беринг желал иметь такого человека в своей экспедиции, о чем и сказал Харитону во время одной из встреч в Кроншлоте. Лаптев горячо благодарил за доверие, но просил не насиловать его волю. Капитан-командор отмел саму эту мысль, заявив, что силком в северный поход никого не намерен загонять. Только влечение души есть самый верный компас для флотского служителя. Все же спросил напоследок:
— А хочу знать, что влечет тебя? — Беринг улыбнулся. — Смотри, время скоро изнурится, яко река пробежит. Что хочешь в жизни успеть?
— Хочу успеть на Балтике, — просто сказал Харитон. — Влекут меня приключения батальные, а их тут немало предвидится.
— Да, да, — согласился Беринг.
— Каждому свое, господин командор. Прончищев с ранней юности возмечтал о Таймыре — ему карты в руки. Брат Дмитрий тоже заразился Камчаткой. Я опасностей не бегу — хочу жить, как велит собственное сердце.
— Ты теперь, кажется, будешь служить на фрегате «Митау» под командованием Дефремери?
— Я доволен таким назначением, — ответствовал Лаптев.
— Этот француз — славный капитан. — Беринг развел руки, сожалеючи, что капитану Дефремери больше повезло, чем ему, Берингу. — А служили мы на «Мальбурге» отменно.
— Эти годы мне тоже дороги. Верьте моему слову, господин командор.
На прощание Беринг обнял Харитона, пожелал ему счастливой службы. Встретятся ли они еще когда-нибудь, одному всевышнему ведомо…