Покрыть позором честь русского флага! Сдаться в плен!
Громы и молнии метал Дмитриев-Мамонов. Одно лишь презрение испытывал к трусливым, как он полагал, офицерам фрегата «Митау».
За время пленения и следствия Харитон поседел. Глаза ввалились, взгляд выражал полную обреченность.
С потемневшим лицом, в простой матросской робе стоял он перед членами следственной комиссии.
— Понимаете ли вы, Лаптев, степень своей вины?
— Виновным себя не считаю.
Голос контр-адмирала взорвался петардой:
— И это после того, как растоптал русский флаг?! Трус!
— Ваше превосходительство, смерти я не боялся. И не боюсь.
— А вот как за ребро-то подвесят?
Харитон спокойно ответил:
— Каждый исполняет свое дело. Палач свое.
— Он о деле заговорил! — с бешеным сарказмом воскликнул Дмитриев-Мамонов. — Дело офицера принять смерть в честном бою. Это для француза Дефремери ничего не значит русский флаг. Но ты — русский!
— Я решительно отвергаю обвинение Дефремери в небрежении службой и отступлении от присяги. Кровь француза ни при чем. Он честнейший человек!
— Себя защищай, а не француза.
— Ваше превосходительство, я не могу отделить себя от моего командира. И в защиту всех нас скажу одно: мы ничего худого не ждали. Французская корона, как говорилось в ордере, нейтральна. Она не значилась среди врагов. Мы не могли предполагать подобного вероломства. Когда же пришел час обороняться, было поздно.
— Так кто виноват? — взвился Дмитриев-Мамонов. — Начальник эскадры?
— То не могу знать. Я лишь мичман.
— И, слава богу, уже не будешь лейтенантом!
И опять комиссия долбила свое: то, что можно простить французу, непростительно для русского офицера.
И опять Харитон вступался за командира. Спокойно и решительно доказывал — жестоко и несправедливо подозревать Дефремери в изменнических целях, исходя только из того, что в жилах его течет французская кровь.
Харитона обвиняли в бесчестии, а он требовал торжества истины, и только истины.
Дмитриев-Мамонов понял: раскаяния от этого мичмана не добиться. Как спокоен, как уверен в себе. Он порочен уже тем, что в нем живет ложное чувство товарищества — и с кем, с изменником! Тогда ты сам дважды изменник.
Контр-адмирал костяшкой пальца постучал по кожаной обложке «Книги морских уставов».
— Вот где истина! По главе X, по артикулам 73 и 146 ваше подлое деяние карается казнью через смерть.
Харитон сказал:
— Ваше превосходительство, смерти, как уже говорил, не опасаюсь. Куда страшнее ложные обвинения в трусости и бесчестии.
— По силе морского устава, ты трус!
Писарь заносил в протокол показания Харитона: «С самого начала службы не имел к себе никаких подозрений. Сейчас случилось несчастье. Но оно следствие того, что на „Митау“ не признавали французов за врагов. В противном случае оборонялись бы до последней капли крови и до полной погибели. Выжидали оттого, что не хотели подать причину для начатия войны Российской империи с французской короной».
Члены следственной комиссии возмущенно закивали париками. Как мнит о себе худородный мичман! Желает притянуть в свою защиту государственный интерес!
Дмитриев-Мамонов медленно утер платком багровые щеки.
— Государственный интерес, — сказал он, — всегда и во всем отстаивать флаг русского флота. С кем же вступать в войну или не вступать есть забота кабинета Ея Императорского Величества.
Напрасно пытался Харитон еще раз сказать об ордере — его не слышали, не желали слышать, свой приговор они уже привели в действие. Трудно сказать о той внутренней пружине которая руководила следствием. Возможно, кому-то из чиновников Адмиралтейств-коллегии было выгодно списать на офицеров «Митау» собственное преступное упущение.
27 сентября 1734 года капитану 2 ранга Дефремери, лейтенанту Вяземскому, мичману Лаптеву был вынесен смертный приговор.
Ждали указа императрицы.
Перед тем как доложить государыне о приговоре, уже знакомый нам обер-секретарь Сената Кирилов внимательно ознакомился с материалами дела. Он не спешил. Затребовал ордер, выданный Дефремери перед разведывательным плаванием в Данциг.
Вопрос затянулся.
Харитон написал прощальное письмо Борису Ивановичу.
«Мне не в чем каяться. Несчастье, в котором я оказался, не хочет прислушиваться к голосу рассудка. Артикулы оказались сильнее доводов. Я не отделяю свою участь отдельно от участи моих товарищей. Нам были даны ошибочные инструкции, проистекающие от незнания или поспешности, с которой посылали нас в разведку. Это я пишу безо всякого лукавства, зная, что, может быть, сейчас откроется дверь каземата и нас поведут на плац, дабы исполнить приговор.