Но что Дампьер в сравнении с голландским путешественником Стрейсом, побывавшим в Италии, Греции, Персии, в Московии! Как слушали мальчика, когда он читал о встрече Стрейса со Стенькой Разиным, о персидской княжне, которую атаман любил и казнил потом!
При свете костра Лоренц читал:
— «В один из последующих дней, когда мы во второй раз посетили казацкий лагерь, Разин пребывал на судне, чтобы повеселиться… При нем была персидская княжна, которую он похитил вместе с ее братом. Он подарил юношу господину Прозоровскому, а княжну оставил себе. Однажды, обратившись к Волге, сказал: „Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много золота, ты отец и мать моей чести, славы, и тьфу на меня за то, что я до сих пор не принес ничего тебе в жертву. Ну хорошо, я не хочу быть неблагодарным“. Вслед за тем он схватил несчастную княжну и бросил в реку. На ней были одежды, затканные золотом и серебром, и она была убрана жемчугами и алмазами».
И долго служивые не могли успокоиться.
— Вот это атаман! Это по-нашему. Хоть любил, а не пожалел. Вишь, перед Волгой винился.
— Жемчугов и алмазов не пожалел. Ну, Стенька!
Лишь боцман Степан Медведев да матрос Федор Сутормин, люди степенные, семейные, не одобряли атамана.
Медведев говорил:
— Все же она девица, хоть и княжна. Жить хотела. И Разина любила. А он вон как! «По-на-а-ашее-нски»! Не по-нашенски это.
— Персиянка, — возражали ему. — Где атамана понять.
Федор Сутормин вздохнул:
— Все же чья-то дочь… Каково отцу узнать? Родная кровь.
Матросы хохотали:
— Настрогал ты, Федор, одних девок, вот и печалишься!
В небольшом Илимском остроге, последней населенной точке перед рекой Леной, Лоренц захворал. Что за болезнь, никто не знал.
Лекарь Беекман старался изо всех сил. Мальчику становилось все хуже.
— Все члены сего ребенка настолько ослабли, — жалко оправдывался лекарь, — что не вижу никакой надежды на выздоровление.
Свен Ваксель был совершенно убит горем, проклинал себя, что взял сына с собою.
Местные жители сказали: в таежной сторожке, верстах в тридцати от Илимска, живет ссыльный старик знахарь. Уединился в скиту. Ему ведомы «неземные чудеса». Он один может помочь.
Что мешкать? Прончищев с Рашидом, узнав дорогу, отправились верхом на лошадях в тайгу.
Прибитая тропа вела в сумрачные лесные чащи. Кроны высоченных сосен закрывали небо.
Часа через три они увидели землянку. Перед узким входом в нее на веревке сушилась рыба. Из родника вытекал ручей.
Прончищев спешился. Вошел в землянку. Осмотревшись, увидел на куче хвороста полуголого старика.
— Дед, мы за тобой.
Старик не пошевельнулся.
— Да живой ли ты? А ну вставай. Ребенок помирает.
Прончищев присел на корточки, приподнял голову знахаря.
Старик произнес едва слышно какие-то несуразные слова:
— Горе тому, им же соблазн приходит.
Рашид заорал ему в ухо:
— Опомнись, старый! О дите говорим.
То ли в бреду, то ли в помраченном сознании старик сказал:
— Вижу двух монахов. На небо восходят, и посланы ризы драгоценные и свещи зажжены.
Да, с таким сам, того гляди, двух монахов увидишь.
Прончищев велел Рашиду развести костер, вскипятить воду.
Заварил кружку китайским чаем, прихваченным с собою на тот случай, если заблудятся в тайге.
Приподнял голову старика.
— Попьем, дедуля.
Старик раскрыл один глаз, второй. Старый черт, он все слышал. Взгляд его был вполне осмыслен.
— Чего надо, люди из мира?
— Мальчик помирает. Я тебе чаю дам, сахару, муки.
Была в нем еще жизнь.
— Ты кто?
— Флотский офицер.
— Флотский? — переспросил старик. Нисколько не удивился, точно здесь рядом где-то плескалось море.
Знахарь поднял на Прончищева тоскливые глаза. И эта тоска обнаруживала, что он еще не совсем одичал — помнил мир, знал боль, умел горевать.
Он поднялся, затянул штаны веревкой.
— Сын мой на флоте служит. Давно не видал его.
— За что пострадал?
Старик махнул рукой. И опять произнес ошалелые, невнятные слова:
— Не по курице схода, не по кошке спесь.
Прончищев улыбнулся:
— Мало ты на курицу похож! А еще менее на кошку. Зарос, как медведь.
И, боясь, как бы опять не оборвалась ниточка, связывающая старика с жизнью, спросил:
— Как сына фамилия?
Нет, ниточка не оборвалась.