Повстречав в толпе знакомого ему боярина, князя Турусова, доктор спросил было у него:
— Будет ли сегодня царица принимать доклады по делам?
Но тот только рукой махнул.
— Какие там дела! Там радость неизреченная — такая, что никому исписать невозможно! А ты — дела! Теперь разве уж через неделю к делам опять пристанут!
Доктор Даниэль, озадаченный и встревоженный, сунулся на половину юного царя Петра, но и тут опять встретил полную неудачу. Половина была пуста и, кроме низшей служни, здесь не было никого. Любимый карлик царя, морщинистый и подслеповатый уродец, встретил доктора Даниэля смешками и хихиканьем.
— Нашел ты, дохтур, время за делами ходить! У всех в голове и на сердце праздник, а ты с делами! Царя Петра сегодня разве к ночи можно будет застать… Сегодня радость, а завтра пированья пойдут… Теперь к делам-то разве батожьем загонять бояр да дьяков… а с доброй воли не пойдут!
Насилу доискался дохтур Данила любимого холопа боярина Бориса Алексеевича Голицына и упросил его сходить на половину царицы и разыскать его господина.
— Скажи ему, что дохтур Данила просит его сюда прийти для важной тайной вести… Для очень важной! Что ежели не придет, так, может быть, он завтра и спохватится, но уже будет поздно!
— Слушаю-с, как разыщу князя Бориса Алексеевича, так тотчас и доложу им. А вы, что же, здесь, что ли, будете их ожидать?
— Здесь, чтобы с ним не разминуться… А если ты справишь все толково, то награжу тебя, как могу…
— Постараюсь… Авось, либо найду! — сказал холоп и ушел на поиски.
Доктор Даниэль сел на лавку у окна, выходившего в верхний царский садик, оперся на подоконник и задумался глубоко…
«Милославские не дремлют; готовят гибель, собирают силы, мутят разнузданных стрельцов, быть может уж даже и жертвы намечаются, а тут у всех веселье на уме, пиры и празднество! У всех туман в глазах… Все словно разучились верить в зло! И вот при самом добром, при самом усердном желании добра, мне, может быть, придется встретить недоверие… насмешку даже?»
В этих скорбных думах просидел он час и другой, а холоп не возвращался. С надворья в терем долетал шум и движение, с площади слышались крики: «Здравие боярину Матвееву!» Дворцовые слуги то и дело перебегали через садик, раздражая доктора Даниэля своим суетливым снованьем, и он, наконец, решил, что если через полчаса его посланец не вернется, он обратится к другому боярину, понадежнее, и передаст ему свои сведения и опасения. И полчаса прошло… Доктор Даниэль поднялся с места, взял шапку и двинулся к дверям, но на пороге сеней, почти лицом к лицу, столкнулся с князем Борисом Голицыным.
Князь входил сумрачный и гневный и прямо набросился на доктора Даниэля с выговором:
— Какого тебе чорта нужно, дохтур Данила? Из-за тебя я вызван прямо из передней государыниной… Стола царского ожидал, а ты тут пристаешь ко мне, да еще с какими-то тайными вестями! Ну, говори скорее, вываливай на чистоту, что у тебя есть в запасе! Да помни, что ждать мне некогда.
Доктор Даниэль заметил ему, что не заслуживает выговоров, что только одно усердие к царскому дому побуждает его искать свидания с ближним боярином…
— Усердие, усердие! Знаю я это ваше немецкое усердие!.. И напрямик скажу: не усердствуй, другой награды все равно не получишь нынче!
Фон-Хаден вспылил и чуть не крикнул на боярина:
— Коли ты не хочешь слушать моих вестей, так ты и уходи! Найду другого, поласковей да повнимательнее тебя, — с ним и буду говорить! Его и попрошу передать мои вести царице!
Князь Борис тотчас спохватился, что поступил неладно и что вести (быть может, и точно важные?) могут пройти к царице помимо его…
— Ну, рассердился, немец! — проговорил князь Борис, смягчая тон. — Сказывай, что знаешь, я слушаю.
Он опустился в кресло и указал Даниле место на лавке около себя.
Фон-Хаден сел и с полною подробностью, как он сам слышал от сына, передал все, что ему было известно о заговоре и нарождающейся смуте. Он сообщил и сопоставил и факты, и слухи, и свои собственныя соображения…
Князь Борис слушал его нетерпеливо и невнимательно, видимо, не вникая в сущность того, что излагал ему так обстоятельно и подробно доктор Даниэль. Мысли князя были далеко: вероятно, в той передней царицы Натальи Кирилловны, в которой вельможи выжидали выхода боярина Матвеева из внутренних покоев и лестного приглашения к царскому столу, вместе с этим «первым из первых» столпов государства. Когда доктор фон-Хаден кончил и посмотрел вопросительно на князя Бориса, тот небрежно откинулся на спинку кресла и, обратясь к нему, сказал:
— Ну, так что же я должен, по-твоему, царице передать?
— Как, что передать? Да все, что ты слышал от меня! Сказать, что заговор…
— Да кто же мне поверит? Теперь у всех веселье на уме, а ты тут с заговорами. Сунься-ка! Все на смех тебя подымут…
— Так из-за этого пускай и пропадает все?! — чуть не крикнул Даниэль.
— Не то, чтобы пропало… Сказать я кой-кому скажу, а толку все-таки не будет никакого. Так и знай!
— О-о, проклятая лень и равнодушие! — воскликнул фон-Хаден, ломая руки в отчаянии. — К кому же мне теперь идти, кого предупредить об опасности?
— А к кому ни ходи, кого ни предупреждай — все будет то же! Все от себя отклонят дело… Хоть к самому Матвееву пойди, — что, думаешь, он скажет? Скажет: теперь не время и меры принимать. Пожалуй и хуже развередишь их… Пообождем, посмотрим — тогда и распорядимся.
Доктор Даниэль схватил шапку и, не простясь с князем Борисом, бросился стремглав по переходам вниз на площадь, — к своей одноколке, стоявшей среди других дворянских и боярских колымаг, колясок и карет. И в то время, когда он пробирался среди густой толпы народа к своему дому, он еще слышал, как шумно и радостно раздавались в Кремле клики народа:
— Здравие боярину Артамону Матвееву! Многия лета! Многия лета!
XIX
Приговор над врагами
Царевна Софья жадно и осторожно прислушивалась к радостным кликам народа, величавшего боярина Матвеева. Каждый раз, когда эти клики во дворцовом дворе или на ближней площади возрастали до того, что царевна могла расслышать эти «здравия» и «многолетия», — она злобно улыбалась и приговаривала про себя:
«Да, да! И здравия, и многолетия — да не на много дней! — и в мыслях своих дополняла: — Знает ли он, что уж отточены те копья и бердыши, о которые изрежется, истерзается его белое боярское тело?»
И так прислушивалась она к кликам и день, и другой — всеми забытая, всеми пренебреженная, пылающая завистью и местью. Всеми — кроме искренно преданного князя Василия Голицына, который по-прежнему каждодневно навещал ее под рясой монаха. Но и тот был вынужден присутствовать на радостных торжествах и пиршествах, которыми приветствовали возвращение Матвеева из ссылки. И каждый вечер он являлся к царевне с докладом о том, что видел при дворе, что слышал, и какие о чем шли толки…
Вечером, 14 мая, на второй день пребывания Матвеева в Москве, князь Василий, придя, по обычаю, в терем Софьи, был несколько встревожен:
— Царевна, — сказал он с укором, — зачем скрываешь ты от верного раба своего те замыслы, которые питаешь в глубине души своей? Ужели раб твой и слуга по гроб не может дать тебе доброго совета, ни протянуть руку помощи в беде?
— Не понимаю я твоей темной риторской речи, князь Василий! — сказала царевна, стараясь скрыть свое смущение.
— Если точно ты не понимаешь, то дозволь мне высказаться пред тобой на чистоту… Неведомо откуда, ко двору проникли слухи о том, что ты со стрельцами заодно готовишь смуту! Что ты побуждаешь стрельцов стоять за право на престол царевича Ивана? Что подкупаешь их и деньгами, и лаской, и всякими посулами идти против Нарышкиных?..