Он теребил меня за рукав, я рассеянно смотрел на седую щетину искателя справедливости и неохотно переспрашивал:
— Так у тебя есть лишняя тысяча?
— Да, и рожь убрал. Поживу в Риге, покамест не пробьюсь к начальству. Что ты на это?
— Что я?
— Один совет, один только толковый совет!
А кто даст совет мне? Я готов заплатить за него не сорок, а девяносто процентов от зарплаты. Опустив голову, я смотрел, как дождевой червяк ползет по вывороченному дерну. Я показал на червяка и пробурчал:
— Раз у тебя есть лишняя тысяча и время, чтобы оставить хозяйство, делай так — три раза поклонись этому червяку, выложи все, что у тебя на сердце, потом мы найдем поблизости, где тут хорошую самогонку варят, и будем пить, пока тебя время не начнет поджимать и денег уже не останется.
Старик захохотал, его седая челюсть задергалась.
— Хе-хе, ну ты и шутник. Все говорят, что язык у тебя бритва, хе-хе! — Потом рассердился: — Мне ведь не до шуточек, поеду в Ригу правду искать!
Остались мы с Зентелисом и стали дело делать. Даже столб врыли с предупреждающим знаком и холмик выложили галькой. Сверкали белые камешки, белые столбики. Пройдут осенние ливни, и станут они серыми и прелыми…
35
Небо было какое-то потускнелое. Паутина путалась по стерне, завывание молотилки напоминало похоронные причитания. Я лежал в канаве, курил и смотрел, как листья уже начинают желтеть. Придут осень и вой ветра, дожди, грязь. Пение молотилки захлебнулось, перешло в тяжелый стон; снова просто вой и снова глухое порыкивание. Куда бежать от этого тусклого солнца, потускнелого неба, причитаний, от самого себя? День за днем я работал на дороге — прокладывали трубы. Придис иногда заглядывал ко мне наверх, больше всего мы говорили об организации колхоза. Сергей Васильич побывал в волисполкоме и отчитал и Придиса и кое-кого еще за врастание в частное хозяйство. Большинство присоединилось к секретарю укома, и Придис подчинился.
— Один против течения не поплывешь, — признал он. — Сергей Васильич говорит, что с врагами надо бороться. А вдруг это меня сочтут врагом? Тут уж не до шуток, что-то готовится.
— Вряд ли, — возразил я, успокаивая больше самого себя. — Тогда готовились к войне, а теперь, когда Советская Армия стоит на Эльбе, когда весь мир устал, Германия вдрызг разбита…
— Надо и непослушных вдрызг разбить, — сердито бросил Придис. Он рассказал, как сверкали глаза у Сергей Васильича, когда тот говорил, разъяснял, призывал и грозил.
Я знаю, знаю, какой он. И меня в тот раз, когда я явился в уком, он обругал не как невинно пострадавшего, а как поделом выпоротого грешника.
— Ох, как тебе надо бы дать по затылку, ох как надо! Если бы тебе уже не всыпали, ей-богу, я бы не удержался. Такие неприятности и хлопоты нам всем доставить! Ты же знаешь, туда, где ты был, легко попасть, но легче из ада вырваться, чем оттуда. Почему ты не рассказал нам, коммунистам, про своего отца?
Остолбенев от такого приема, я только и смог пробурчать, что не считал это существенным и стеснялся об этом говорить.
Мои ответы Сергей Васильича просто разъярили.
— Ну вот! — закричал он. — Какая нежная мелкобуржуазная барышня! В бою, помню, ты был смелый парень, фашистам стыдливо спину не показывал. Какой только мусор у тебя в голове оставили эта гимназия и богатый отчимов дом! Барчук, барчук… Так вот, знай, что никаких секретов у тебя от нас не должно быть. И учись, друг, учись! Тогда увидишь, что в жизни творится. Беспощадная классовая борьба. В зубы тут никому не смотрят — кто не с нами, тот против нас…
Это была моя последняя встреча с Сергей Васильичем. Так мы и не могли понять друг друга, все не могли найти общей струны. Он был хороший солдат, убежденный, целеустремленный, хорошо знал все сказанное вождем. Все его слова. И они были ключом ко всем сегодняшним проблемам, к завоеванию будущего, ко всему. Я-то знал, что с этими словами он кидался под пули. Но неужели так всегда будет? Сергей Васильич сказал:
— Конечно, всегда!
Его карие глаза сверкали, лицо живое, жесты резкие, порой несдержанные. Было и будет. Он умел убеждать других, а может быть, и себя. Но истинная сущность его осталась для меня сокрытой. Между прочим, все, кто знал Сергей Васильича близко, считали его отзывчивым, простым, готовым прийти на помощь человеком. По-латышски он говорил уже здорово. Мне вдруг подумалось: а как у него с анкетой? На бумаге все можно, это я слыхал. А может, здесь был как раз тот случай, когда написанное на бумаге совпадало с истинной сущностью человека? Тогда это и был настоящий человек…