Убедившись, что в коридоре ни души, я спустился на первый этаж по главной лестнице, поскольку подозревал, что трудно незамеченным выйти из лифта посреди холла. Мне не стоило беспокоиться – ни помощника управляющего, ни боя, ни швейцара не было видно, а кроме того, ресепшен осаждала новая партия прилетевших на самолете. Я присоединился к этой толпе, вежливо похлопал пару человек по плечу, положил на стол ключ от номера, неторопливо направился к бару, так же неторопливо пересек его и вышел из здания через боковую дверь.
Днем прошел ливень, улицы были мокры, но надевать плащ не было необходимости, поэтому я нес его, перекинув через руку, а шляпу и вовсе не надел. Я прогуливался, посматривая по сторонам, под настроение задерживаясь и возобновляя движение, предоставляя ветру нести меня, куда он пожелает. Всем своим видом я изображал стопроцентного туриста, впервые вышедшего насладиться видами и голосами вечернего Амстердама.
Прохаживаясь вдоль канала Херенграхт и должным образом любуясь фасадами домов торговых магнатов семнадцатого века, я вдруг ощутил специфический зуд в затылке. Никакие тренировки не помогут развить это чувство, и с опытом оно тоже не придет. Возможно, это своего рода экстрасенсорная перцепция. Такая способность дается человеку от рождения. Либо не дается. Мне вот далась.
За мной следили.
Жители Амстердама – чрезвычайно гостеприимные люди. За одним исключением: почему-то они не сочли нужным расставить вдоль своих каналов скамьи для притомившихся иностранцев или хотя бы для своих притомившихся согорожан. Если у вас возникнет желание посозерцать в томном покое поблескивающую сумрачную гладь воды, лучше всего прислониться к дереву. Что я и сделал – выбрал подходящее дерево и зажег сигарету.
Так простоял несколько минут, надеясь, что выгляжу ушедшим в раздумья, изредка поднося сигарету ко рту, но никаких других движений не делая. Никто не выстрелил в меня из пистолета с глушителем, не подкрался, чтобы оглушить мешочком с песком и тайком сбросить в канал. Я дал недругам все шансы, но они не клюнули. В Схипхоле смуглый мужчина держал меня на мушке, но не выжал спуск. Значит, не считают нужным избавиться от меня. Поправка: пока не считают нужным. Хоть какое-то утешение.
Я выпрямился, потянулся и зевнул, безучастно озираясь, как человек, очнувшийся от романтических грез. Следивший никуда не делся. Он не привалился, как я, спиной к дереву, а прислонился к нему плечом, так что дерево стояло между ним и мной. Но это было тонкое дерево, оно закрывало лишь часть силуэта.
Я двинулся дальше. На углу Лейдестраат свернул направо и побрел по улице, время от времени задерживаясь у торговых витрин. Зашел в один из магазинов и осмотрел несколько предметов живописи – в Англии за столь возмутительное надругательство над подлинностью художественных произведений владельца заведения запросто упекли бы в кутузку. Что еще интереснее, витрина представляла собой почти идеальное зеркало. Мой хвост топтался ярдах в двадцати, с серьезным видом рассматривая закрытое ставнями окно фруктовой лавки. На нем был серый костюм и серый свитер, и это все, что можно сказать о его внешности. Серая безликость.
На следующем перекрестке я снова повернул направо и пошел мимо цветочного рынка, что на берегу канала Зингел. Остановился у прилавка, осмотрел его содержимое и купил гвоздику. В тридцати ярдах серый точно так же рассматривал цветы, но то ли он был скуповат, то ли не имел такого счета, как у меня. Он ничего не приобрел, только постоял и поглазел.
Повернув направо на Вийзельстраат и сменив шаг на более бодрый, я поравнялся с индонезийским рестораном. Вошел, затворил дверь. Швейцар – несомненный пенсионер – поприветствовал меня достаточно радушно, но не совершил попытки разлучиться с табуретом.
Я приотворил дверь, чтобы видеть улицу, и через несколько секунд там появился серый. Теперь я понял, что он гораздо старше, чем выглядел издали, – уж точно за шестьдесят, однако скорость развил удивительную для столь почтенного возраста. И вид у него был огорченный.