Одновременно Белинда ринулась к Труди. Застигнутая врасплох, та отшатнулась, зацепилась ногами за порог люка и исчезла из виду.
Ее истошный тонкий крик не успел оборваться, а де Грааф уже предпринял отчаянную попытку дотянуться до руки ван Гельдера. Но у меня не было времени смотреть, чем это закончится, потому что Гудбоди силился вытащить пистолет. Я привстал и совершил прыжок в партере. Гудбоди обрушился на пол, и надо отдать должное прочности последнего – все доски остались на своих местах. А через секунду я уже был у преподобного за спиной, и у него изо рта вырывался то ли хрип, то ли клекот, потому что кисть моей руки, обвившейся вокруг его шеи, тянулась, чтобы ухватиться за плечо.
Де Грааф лежал на полу и слабо стонал; из рассеченного лба лилась кровь. Ван Гельдер держал перед собой сопротивляющуюся Белинду как щит – точно так же, как я держал перед собой Гудбоди. Инспектор улыбался. Наши пистолеты были направлены друг на друга.
– Шерманы во всем мире одинаковы, – заговорил ван Гельдер спокойным, будничным тоном. – Они никогда не причинят вред невиновному, особенно такой красотке, как эта девица. Что же до Гудбоди, то мне не жалко превратить его в дуршлаг. Я доходчиво объяснил?
Я взглянул на Гудбоди – на правую сторону его головы, только и видимую мне. Цвет кожи колебался между фиолетовым и сиреневым, и трудно было судить, в чем причина – в нехватке воздуха или в реакции на хладнокровное предательство партнера. Даже не знаю, почему я на него смотрел. Уж конечно, не сопоставлял ценность Белинды и Гудбоди в качестве заложников. За спиной у Белинды ван Гельдер в такой же безопасности, как беглец в храме. Конечно, если это не храм преподобного Гудбоди.
– Доходчиво, – сказал я.
– И вот что еще следует принять во внимание, – продолжил ван Гельдер. – У тебя пугач, а у меня кольт.
Я кивнул.
– А значит, я в выигрыше. – Он попятился к лестнице, все так же прикрываясь Белиндой. – В начале улицы стоит синий полицейский фургон. Мой фургон. Я на нем уеду. Но прежде разобью все телефоны в этом здании. По пути туда я собираюсь разбить телефоны в офисе. Когда подойду к фургону, взгляну на погрузочный люк, и, если не увижу тебя там, она мне больше не понадобится. Ты понял?
– Я понял. Но если ты ее убьешь – не важно, намеренно или по неосторожности, – то уже никогда не будешь спать спокойно. Ты понял?
– Понял.
Он скрылся с моих глаз, спускаясь по лестнице и увлекая за собой Белинду. Впрочем, я за ним больше не следил. Де Грааф сел и прижал платок к кровоточащему лбу, и это означало, что за жизнь полковника можно не беспокоиться. Отпустив шею Гудбоди, я завладел его пистолетом, а затем, все так же сидя за спиной у преподобного, достал наручники и пристегнул его к рукам Моргенштерна и Маггенталера.
Я встал и помог шатающемуся от слабости де Граафу сесть на стул. Затем оглянулся на Гудбоди – тот смотрел на меня, лицо было искажено ужасом. Когда он заговорил, это был уже не его обычный глубокий, проникновенный пасторский голос, а чуть ли не визг безумца:
– Ты не оставишь меня с ними!
Я оглядел бездыханных толстяков, к которым приковал его.
– Тебе ничто не мешает взять обоих под мышку и дать деру.
– Шерман, Христом Богом молю… Во имя всего святого, Шерман…
– Ты повесил Астрид Лемэй. Я обещал помочь ей, а ты насадил ее на крюк. Ты заколол вилами Мэгги – мою Мэгги. Ты собирался повесить Белинду – мою Белинду. Обожаешь любоваться смертью? Так полюбуйся же ею вблизи. – Задержавшись на пути к погрузочному люку, я оглянулся. – И если я не найду Белинду живой и здоровой, за тобой уже не вернусь.
Гудбоди взвыл, как загнанный зверь, и с содроганием посмотрел на мертвецов, ставших его тюремщиками.
Я высунулся из люка. На тротуаре, раскинув руки, лежала Труди, но мне было не до разглядывания. На другой стороне улицы ван Гельдер вел Белинду к полицейскому фургону. Подойдя, обернулся, увидел меня, кивнул и открыл дверь. Я возвратился к полуобморочному де Граафу, помог ему встать и направился к лестнице. Оттуда напоследок посмотрел на Гудбоди. Его взгляд был устремлен в никуда, лицо перекошено ужасом, из горла рвались невнятные хрипы. Так выглядит человек, заблудившийся в бесконечном кошмаре, человек, преследуемый сатанинскими исчадиями, человек, сознающий, что ему уже никогда не выбраться из этого ада.