Черт носил его по миру лет десять, но, в конце концов, к шоку знакомых, он снова объявился в своем городишке.
На свете есть города, которые не отпускают человека. В них нет ничего, видимо околдовывающего, но сами они, словно дикой силы магнит, тянут к себе тех, кто когда-то прожил в них несколько лет. Таким был город Рамона. Рамон, или Роман, или Рам, как кликали его близкие и маменька в том числе, не любил свой город и звал его просто: «Этот город».
Этот космополит по внешности и возможностям, при всей своей испано-майянской гордыне и нраве, был настолько русским, насколько это вообще возможно для психически адекватного человека. Маменька Рамона о ту пору уже вышла замуж и укатила куда-то в Смоленск. Почтительный сын слал ей туда деньги, чтобы мать имела возможность жить, а не прозябать, но в гости не ездил. А та и не настаивала — муженек был нрава простого и ее прошлое ей простил, простил в муках и страданиях, хотя она, собственно, в его прощении нуждалась менее всего. Но зачем злить хорошего человека напоминанием о том, что пришлось прощать? Рам не ездил к маме.
Куклы Рамона, которые тот делал для себя, отличались, помимо качества работы, красотой, филигранностью мелкой детали, они стояли рядами на полках на специально отведенной для них стене.
Куклы, куклы, куклы. И кукловоды. Эта идиома раздражала Рамона. Кукловоды вели своих кукол куда-то совсем не туда, куда должны были, хотя бы потому, что были пастырями. Рам ненавидел власть, но не обычной и положенной с рождения любому русскому, ненавистью, а ненавистью личной, тяжкой, яростной. Ненавидел преступления, остававшиеся безнаказанными, ненавидел те откровенные плевки в лицо с голубого экрана. Он часто смотрел в интернете, да и сам немало повидал, как живут марионетки в других странах. Да, они тоже были марионетками, что поделать, если пришил к рукам нитки, не обессудь, но они могли поставить ведро клубники у дороги, оставить весы, ценник и ящичек для денег и уйти домой. И ведро пустело, а ящичек наполнялся. Просто, правда? У нас бы сперли все, как только хозяин скрылся из вида. Рамон не обольщался воспеваемыми чертами русского народа, отнюдь. Острым глазом художника он видел и острым умом понимал он, что жесток этот народ, ленив, упрям, склонен к пьянству и ожиданию небесных кренделей, здравого смысла же в глаза не видел, а заодно являлся невиданным в истории цивилизации чудом — конгломератом одиночек, объединявшихся разве что для резни, будь то во время войн, которые идиоты порой затевали с Россией, или же для русского бунта, бессмысленного и беспощадного, где бессмысленность всегда доминировала, а беспощадность старалась хотя бы не отстать.
Оно любил этот народ. Ленивый. Эгоистичный. Жадный и щедрый всегда не с теми, с кем надо. Завистливый и всепрощающий. За него не жалко было умереть, на что народу, как испокон веков у него принято, было глубоко наплевать.
Преступления… Рамон спокойно, философски относился к порокам и преступлениям, сопутствующим человеку от века — кражам, разбою и прочим обыденным вещам. Но он истово, люто ненавидел торговлю наркотиками, покрываемой с самых верхов, торговлю детьми — полностью, а после употребления — по частям, трансплантаторов, содержателей и создателей сексуальных рабов — с лицами обоих полов, предварительно выдержав тех на героине. На улице можно было продать и купить все. От роскошного содомита до грамма героина. От шестилетней девочки с кукольными огромными глазами, до ее глаз.
Рамон слишком глубоко прошел в своем понимании мира марионеток. На такое они были неспособны. Возможностей и способов раздавить эту мразь у тех, кто был облечен властью для этого и поставлен был для этого, было попросту до черта. Но они продавались. Пока еще с трудом удерживая баланс спроса и потребления.
Рамон мог остаться художником, мастером по изготовлению кукол, мог открыть школу ножевого боя. Но он не хотел этого. Он хотел войны. Война звала его, как звала некогда индейцев майя кидаться на испанские полки с их страшными собаками и как звала самих испанцев завоевать весь мир.
Война был тем притягательнее, что в ней нельзя было победить. В ней можно было сразиться несколько раз, а потом попасть в тюрьму, где через час обзавестись инвалидностью и звучным женским именем, или же быть распиленным старенькой ржавой пилой.
Терроризм со взрывами и проникновенными письмами в печать не привлек Рамона, хотя он и подумывал об этом. Страдали не те, кто должен. Удары должны быть точечными. И исполнитель должен уходить от ответственности по законам несуществующего государства, под жутким по уродливости названием «Российская Федерация». Несуществующее просто потому, что государство определяет его конституция, неважно, скверная она, или хорошая, она должна быть и работать. Так, как в ней сказано. В России она не работала, а служила дневником, куда порой, по нужде (большой) вносили поправки. Ну, или если требовалось расписать ручку.