Несмотря на то, что белорус с приметным усердием сеет хлеб н настойчиво пашет свою неблагодарную, мокрую, болотистую землю, она ему служит плохо. Несмотря на то, что им давно выговорено, что хоть и умирать собираешься, а хлеб сей, — хлеб, однако, его плохо выручает. Вычислено, что собственного сбора хлеба хватает тамошнему крестьянину на 3/4 года. Конец один: надо сделать так, чтобы хлеба, оставшегося лишь на девять месяцев, хватило на двенадцать. Такая нужда и беда выучили и приучили растягивать наличное количество муки на целый год, но, уж конечно, с примесью посторонних веществ: семян различных трав, мякины, в особенности сушеной и истолченной в порошок древесной коры. Хлеб этот непривычный и в рот не возьмет, а не видавший его примет скорее за комок грязи или навоза, чем за людскую пищу. Редкий крестьянин сверх того не прикупит от двух до шести четвертей, если — семья человек в десять-двенадцать, и при этом купит вдвое дороже тот же хлеб, который сам продал. Затем уже нигде так не развита болезнь бесхлебья, которое и сказывается тем, что белорусы, как скряги серебро и золото, хлеб прячут, зарывают в землю и ежегодно с этим запасом ждут голодовок. И придет голодовка — они не едят хорошего хлеба. От этих ям самый лучший, беспримесный хлеб у достаточных крестьян пахнет затхлостью и всегда неприятен на вкус. Нужда же заставляет есть и такой хлеб, о котором в Великой России не слыхивали: хлеб суборной, или смешанный из ячменя, ржи, гречи и других зерен, которых удастся нагрести кое-как и кое-где по уголкам и щелям. Несогласную смесь эту вместе с шелухой и соломой растирают дома на скверных жерновах в муку.
Этим субором засыпают они также след покойника, вынесенного из избы на кладбище, чтобы умерший работник не уносил из дому свою рабочую силу. В первый день рождества садятся на полатный столб в черной рубахе и едят колбасу, чтобы уродилась греча; в рождественский сочельник кладут в избяную стреху под кровлей блины и краюшку хлеба для будущего урожая. На щедрый вечер (под Новый год) с теми же блинами тамошние девушки ходят завораживаться. Летом, в урочные дни, вертят из домашнего воску свечу и пекут каравай один на всю деревню. Святой каравай этот переносят от избы к избе и, придя, обносят вокруг стола, выставленного против ворот каждой избы. И все это с хлебом, и все это в видах урожая его, и все это сплошь и рядом понапрасну. Не дается белорусам пшеничный хлеб малороссов и разносортные пироги Великой России. Несмотря, однако, на то, что и у белорусов в особые праздники свое хлебенное: весной девичий праздник — пекут латки, сдобные булочки, и зовут молодых парней на угощение. В третью субботу после покрова у всех семей праздник Дзяды и Прадзяды, день воспоминания о родителях, дедах и прадедах. Хозяин отправляется в баню, хозяйка тем временем печет блины и расставляет их кругом стола, по краям, столбушками. Хозяин садится, самый старший в избе говорит: Святые радзицели! Просим вечеряць з намы! — Покойники будто бы приходят питаться от блинов паром; блины же съедают живые. Кто хочет видеть этих мертвецов, становись в сени и смотри в избу (однако никто не смотрит, потому что может сам в тот год умереть). На следующий день, то есть в воскресенье, опять садятся за стол и за блины и опять зазывают тех, которые вчера не слыхали зову или опоздали и не пришли.
На могилках поминают родителей опять блинами и рассыпают в то же время кашу. По большим праздникам и на большую радость угощаются сырниками — колдунами — с творогом. Едят панцак и груцу — суп из толченных в ступе яшных круп; едят пироги да называют их то булками, то калачами; знают про оладьи под названием ладок, про грибок, то есть драчену, про налесники — пресные булочки и т. д. Хлебенного и у белорусов довольно, тем более что и они по преимуществу возделыватели хлебных зерен, коренные и исконные хлебопашцы. Никаких ремесел они не знают, ни к каким сторонним промыслам не привычны: бедный народ! Оставим их, пойдем дальше, хоть на север — в бесхлебную страну Архангельской и других губерний.
Проходя всею Русью, видим, что по сортам потребляемого хлеба она делится на три части. В теплой России — в Малороссии, неохотно едят ржаной хлеб, в средней и северной России в ржаном хлебе все спасенье, пшеничный только по праздникам, в самой северной холодной России ржаной хлеб как лакомство, а в замену его яшный — из ячменя, каковой годится в пищу только на тот день, когда испечен, на другой превращается он в такой крепкий комок, что надо рубить топором и жевать невозможно. Ячменю приходится дозревать в то время, когда солнце хотя светит и греет, но потеряло много силы и земли не прогревает. Ячмень снимают с поля недозрелым и для того ставят стойком колья с поперечинами в виде лесенок, называемых пряслами, и подвешивают снопы. На ленивом солнышке и на ветрах ячмень дозревает, то есть вянет и сохнет, а то и просто солодеет: зерно делается сладковатым. Тем не менее и в этом краю, где рожь плохо родится и ячмень недозревает, выдуманы очень вкусные лепешки и булочки, называемые шанежками. Архангельцев за то и зовут шанежниками и дразнят прозвищем «шаньга кислая». До того шаньги вкусны, что об них стосковались голландцы, прибывшие по зову Петра Великого на своих кораблях в новую столицу Петербург вместо Архангельска.
Царь Петр встретил на прогулке по Неве голландца и спросил его:
— Не лучше ли сюда приходить поближе, чем в дальний Архангельск?
— Нет, не лучше.
— Как так?
— Да в Архангельске про нас всегда готовы были оладьи, а здесь их что-то не видать.
— Если так, — сказал царь, — то этому горю пособить можно. Приходи завтра со всеми земляками своими ко мне во дворец, в гости, я вас попотчую этими оладьями.
Архангельск привел нас на край России. Можно бы дойти в Сибирь и наткнуться там на новое сибирское мучнистое кушанье с мясом или рыбой — на пельмени, то есть крупитчатые пирожки вроде вареников. Без них в тех местах никто не пускается в дальнюю дорогу; напекают их мешками, замораживают и, когда надо есть, разваривают в кипятке: разом и суп, и пирожки с мясом. Пельменями всякий сибиряк считает обязанностью заговляться на каждый пост. Можно думать, что без теплой избы, да уменья строить обыденки (в один день) — бревенчатые избы, да без запасных пельменей мы бы и Сибири не завоевали. Но о хлебном довольно; довольно, чтобы видеть, насколько этот вид пищи важен для русского человека, то есть не менее как мясо для англичан, салат и другая огородная зелень — для француза, фрукты (как пища) — для жителей жарких стран. За местами же, куда ходит русский человек на промысел, не угоняешься. Трудно перечислить те способы, которыми он промышляет себе хлеб, изнашивает свои силы, старится, теряет зубы, чтобы засесть на печи в деревне и приняться за кисель, легкое стариковское кушанье, на которое и зубов не требуется. Обо всем этом скажу дальше.
С изломанною натруженною грудью, с изношенным по чужим людям здоровьем русский человек лесных малохлебородных губерний идет, если только удастся, умирать в родную сторону, в отцовскую деревню. Здесь желает он и кости сложить, потому что здесь привелось ему впервые увидеть свет божий. Запасается он свежим и новым холстом, бабы шьют из холста этого саван, и когда умрет этот честный труженик, завернут его в этот саван, положат в гроб, сколоченный из сосновых досок, свезут на погост и опустят в сырую землю, которую он считал и называл своей кормилицей. На могиле помянут его кутьей и последним хлебенным в его честь и память — блинами. Блинами же будут поминать его честное имя и потом ежегодно в родительские поминальные дни. В первый день пасхи после заутрени придут похристосоваться и зароют яичко в могилу самые близкие родные: жена и дети. Впрочем, для них дорога могила и не в указанные и урочные дни.
Придет, хоронясь ото всех, на могилу жена и так будет плакать по мужу надрывным и жалобным голосом:
Придут на могилку дети (особенно дочери) и запоют в память родителя свои печальные плачки.
Кто бывал на сельских кладбищах и прислушивался к тону этих песен-плачек, тот мог в напеве их прослышать всю горечь разлуки и всю тяжесть потери столь дорогого семье человека: лучше уйти скорее прочь, чтобы не слышать их вовсе! Плакать и поминать будут покойника до тех пор, пока не затрут его памяти и места погребения другие позднейшие покойники, такие же, как он, пахотники и лапотники — черносошные и чернорабочие русские люди
Глава II. Землю пашут
В давние времена глубокой старины, за десять-двенадцать столетий до нашего времени, вся Русская земля была сплошь покрыта густыми непролазными лесами. Кочевые народы, выходившие из азиатских степей, устрашились их и прошли мимо. В лесах остались лишь сбитые с пути, обессилевшие от дальней дороги и заблудившиеся. Некоторым удалось попасть в лесах на реки, на озера и здесь приостановиться на время и начать жалкую бродячую жизнь. С лесом они не могли сладить — лес их победят. Голод выучил стрелять из луков деревянными стрелами и добывать птицу для пищи, пушных зверей на одежду, — и почти только. В лесу, посреди огромных деревьев, двум человекам в обхват, они не выучились даже строить жилищ из бревен. И в наши времена потомки их делают свои переносные жилища из жердочек; живут для того, чтобы есть, и едят только то, что уродит лес: птицу и зверей, грибы и ягоды. Лесные неурожаи приносили этим народам повальную смерть: не умели они предусмотреть беду, потрудиться и поработать, чтобы устранить нужду. Человек жил в этом лесу совершенно так же, как дикие звери, рыскающие там для своего пропитания. Когда наши предки славяне пришли сюда с Дуная, народы, обжившиеся в лесу и покоренные пришельцами, могли заплатить им дань только березовыми вениками: по крайней мере можно было париться в бане, если нельзя было разбогатеть и увеличить казну. Когда установился обмен, завелась кое-какая торговля, у лесовиков нашлись только воск и мед да звериные шкуры: по деревьям прыгали белки и соболи, между деревьями рыскали волки, лисицы, шатался медведь. Между лесами были леса липовые, в древесных дуплах их жили пчелы и копили для себя и этот мед, и этот воск. Леса стояли непочатыми и действительно страшными. При дневном солнечном свете они страшили столько же, как пугает теперь городских детей в ночном сумраке и маленькая роща, нарочно расчищенная для их же игр и летнего гулянья. И в самом деле. Вот перед нами лес, деревья которого покрываются иглами, так называемой хвоей: лес хвойный, или красный. Высокие стройные стволы сосен и елей густо обросли смолистыми иглами, которые очень редко, не каждый год, падают на землю. И, падая на нее, они упорно не поддаются гниению, глушат таким образом почву, мешают росту других земных произрастений, но старательно и бережно сохраняют в земле влагу. Хвоя мешает ей испаряться на солнце; в таких лесах родятся болота, берут начало реки. При этом как одно дерево, так и другое похожи друг на друга, как капли воды. Они соединились для взаимной защиты от гроз, ненастья и от палящих солнечных лучей, но соединились и выросли так плотно и так однообразно, что нет никаких отмет, никаких признаков или примет. В таких лесах трудно высмотреть непохожие друг на друга места, чтобы распознавать их за примету и не ошибаться, тут легко заблудиться и погибнуть с голоду. Вот почему до сих пор темные, суеверные русские люди населяют леса небывалыми лешими — злыми духами, которые любят шутить над людьми. В лесу они вровень с величайшими деревьями, на травяных полянах в рост с травою, все мохнатые, с хвостом и рогами. Живут они в лесу, чтобы проигрывать зайцев в карты и перегоняют их из трущобы в трущобу. Навстречу людям выходят они за тем, чтобы шутить зло, — обойти человека. Из заколдованного круга, намеченного лешим, по поверью крестьян, мудрено выйти; заблудившийся в лесу говорит, что его обошел леший, который с радости хлопает в ладоши, страшно хохочет и поет голосом без слов. Хвойные леса долго пугали наших предков, особенно в те времена, когда люди пребывали в язычестве: Ходить в лесу, видеть смерть на носу. В хвойных лесах первые люди на лучший случай делались охотниками, звероловами; самые смелые из них не дерзали бросать хлебных зерен в такую заглохшую, слежавшуюся и заплесневелую землю. Вот и лиственный лес, деревья которого покрыты не иглами, а листьями, — лес, называемый черным или чернолесьем. Широкая и густая листва дубов, кленов, осин, лип и берез противится солнечным лучам, и в таких лесах лежит густая черная тень. Почва, осененная кудрявыми вершинами, сохраняет сырость, необходимую для питания молодых растений, которых нежные корешки не могут доставать пищу глубоко из земли подобно глубоким и крепким корням берез и дубов. Листва их, ежегодно осыпаясь на землю, гниет на ней и приготовляет год за годом такую почву, на которой охотно растут мелкие кусты, высокие растения и густые травы. Черный лес от таких соседей так перепутан, так густо зарос, что становится решительно непролазным. Как в красном хвойном лесу легко заблудиться, так в лиственном, или черном, не проставишь ноги: счастливец, которому это удастся сделать, попадет все-таки на сырую трясину, которая ноги его и сдержать не в силах. И в лиственных лесах дикие народы не сумели найтись и еще больше задичали. Нашим предкам славянам, которые пришли после, эти леса попались на пути первыми, но не показались страшными. Славяне пришли с Дуная земледельцами, с пахотными орудиями, с зерновым хлебом, с уменьем и крепким разумом, с твердой волей, терпеньем и любовью к труду. Они не могли питаться падалью или есть невкусную белку; они во что бы то ни стало должны сеять хлеб, чтобы добыть любимую и привычную мучную пищу. Без нее они могли бы погибнуть голодной смертью, без земледелия они не знали бы, что делать, а сидеть сложа руки в ожидании голодной смерти не приводилось. Не обходили они лиственных лесов, и леса эти их приютили и сослужили умелым людям великую по достоинству их службу. Служили черные леса белым племенам славянских людей службу таким образом.