— Верю, верю, — успокаивал Морозко своего нового товарища, стараясь перевести разговор на другую тему, — чего там у тебя дальше-то приключилось?
— А? Чё? — не понял Никита. — Дальше… Дальше было вот что. Подготовили мы товар, а охрану набрать не можем! Как на беду воев для охраны товара, да еще чтоб со своим судном, днём с огнём не сыщешь! Всех купчишки на осенние торги уже наняли! Но один все ж таки выискался. Варяг, ярл Нильс Синие Зубы. С командой и драккаром "Ярость Йормунгарда". Лучше бы мы не связывались ни с Нильсом, ни с его командой. Он оказался таким гадом, каких поискать! Едва только стены Киева скрылись из вида, он напал на нас. Команда у Нильса была как на подбор: все кровожадные, злобные, бер… берес…, ну, в общем, перед схваткой мухоморов нажрутся, так хуже бешеных собак становятся, хоть кол им на голове теши — боли не чувствуют.
— Берсерки, — подсказал Морозко.
— Во-во, берсеки! В живых нас осталось только двое: израненный Твердило, да я, как ни странно не получивший ни одной раны. Правда возле меня всегда Твердило был. Оберегал. Все мои удары на себя принял. Его сам Нильс свалил. Ух, попадется мне тот Нильс, — Кожемяка нервно сжал свои огромные кулачищи, — забью ему в глотку его гнилые зубы. Сначала нас с Твердилой хотели порешить, дескать, свидетелей нет — и концы в воду! Но потом передумали. Тогда я не знал почему. Нас бросили в трюм, и напоили какой-то гадостью, наверное, отваром из поганок или еще какой дряни. Так что вся дорога прошла как во сне. Изредка я приходил в себя. Раны, полученные Твердилой, зарубцевались, несмотря на сырой вонючий трюм. Только тельник мой был очень слаб. Сколько мы проболтались в этом трюме — не знаю. Одно помню: нас вытащили из трюма и поогнали пешком. Твердило говорил, что это пороги Днепровские, а проходим самый опасный порог — Неясыть. Потом опять трюм и противное пойло. Но однажды ночью в трюм вместе с Нильсом спустился странно одетый человек: то ли в юбка на нем, то ли скатерть обёрнута вкруг тела — не понятно. Незнакомец долго и пристально при свете факела рассматривал нас с Твердилой. Даже в рот залез — зубы смотрел. Мы не сопротивлялись — сил не было. Наконец незнакомец обернулся к Нильсу и процедил сквозь зубы:
— Плохой товар! Слабый совсем! Как такой драться сможет?
— Да ты чего, Саломей, городишь? Ты меня не первый год знаешь! Разве ж я тебе плохой товар хоть раз привозил, — взвился Нильс, — эти двое у меня почитай пол команды положили. Отъедятся, свежего воздуха глотнут — у них же здоровья не меряно! Отощали маненько за дорогу-то. Ну?
— Ладно, по рукам, — согласился Саломей. — Заковать их, и в телегу! — приказал он своим подручным.
— Так, Морозко, оказались мы в самом Царьграде. И купил нас Саломей. Он в Царьграде гладиаторские бои устраивает. Это когда невольники бьются друг с другом и со зверьем диким на потеху тем, кто заплатил за это деньги.
— Постой, постой, — прервал Никиту Морозко. — Как так продал?
— Вот так, как всё продаётся и покупается.
— Но мне дед рассказывал про договор Олега Вещего с ромеями, а еще про договор князя Игоря с ними — же. Так вот, в тех договорах сказано: ежели найдутся в Греции между купленными невольниками русичи, то их освободить и взять за них чего они купцам стоили, или настоящую, известную цену невольников, да будут возвращены они в отечество.
— Так то ж договор, а на деле кто его выполняет? Мы ж Саломею столько золота добыли кровушкой своей, что чихать он хотел на все договоры вместе взятые! А ежели что, так он этим же золотом от кого хошь откупится. Мы когда в Царьград отплывали грамоту княжескую взяли с собой, в которой записано число людей, и кораблей отправленных. Ежели, скажем, мы без этой грамоты пришли, нас бы под стражу взяли, доколе князя нашего не известят. А если б мы, к примеру, противиться начали, жизни б лишили! У Нильса — то такой грамотки не было, а товар наш он продал! Значит, за золото можно не только княжью грамоту справить! Там, в Царьграде, за золото можно всё… всё купить от чести до совести, хотя откуда она у ромеев?
Никита почесал затылок и продолжил:
— Первое время нас не трогали, кормили как на убой. Гадостная там у них жратва, но ничего — сытная. Свежий воздух и хорошая еда быстро поставили нас на ноги. Прошло нескольких дней, и мы оказались на арене. Скоро выяснилось, что мы с Твердилой не самая слабая пара бойцов, нас всегда выпускали биться вместе. Кроме всего прочего нас обучали владению всевозможными видами оружия. Твердило, как оказалось, бывал в Царьграде и раньше. Он бывший русин, ходил здесь в наёмниках на имперской службе. Это уже потом он пошел в охранники к моему отцу. Тот платил хорошо. Несколько раз мы все-таки пытались бежать. Но неудачно. Нас ловили, били, но аккуратно, чтобы ничего не повредить. И через некоторое время снова бросали на арену. Наконец, среди наших охранников Твердило встретил давнего знакомца. Его он как-то спас от неминуемой гибели. Обязанный жизнью страж пообещал подготовить побег. Но как назло в день побега меня ранили, и Твердило вышел на арену один. Поединщиком против него был выставлен непобедимый араб по кличке Кровавый глаз. Здоровый, черный, с налитыми кровью глазами, он во многих вселял страх Никто из тех, кто выходил биться против него, не возвращались с арены живыми. Их утаскивали крючьями. Не стал исключением и Твердило. Битва была долгой и кровавой. Не было для меня ближе друга, чем Твердило. Вернусь домой, справлю по нему такую тризну… Страж, как было оговорено ранее, вывел меня за городские ворота. И… вот я здесь.
— Так ты что, от самого Царьграда пехом? — не поверил Морозко.
— Угу. Да еще от людей хоронился, как мог, чтобы еще в какую-нибудь историю не влипнуть. И степи, и болота, и леса проходил. А сколько плутал, вспомнить страшно. А если вспомню чего жрать приходилось, ух, — Кожемяку аж передёрнуло. — Даже ящерок и лягух жрал, а от них бородавки, — он опасливо глядел себя, — ну вроде пока еще не вылезли. Вот я на твоего зайца накинулся. Сам бы поймал, да какой из меня охотник? А я на чьих землях теперь?
— На дулебских, — ответил Морозко.
— Так ты дулеб? — спросил Никита.
— Не-а, я не знаю какого я рода — племени, русский я, и всё тут. Ладно, кончай лясы точить, — скомандовал Морозко, — жратва скоро в угли превратиться, а я второй раз за день остаться голодным не хочу.
— Угу, — только и послышалось от Кожемяки, который без слов уже выдергивал с углей горячую заячью тушку. Перебрасывая её с руки на руку, он ухитрялся откусывать от обжигающе-горячей зайчатины огромные куски мяса, которые глотал не жуя.
— Ты, это, Никита, — проговорил Морозко, — вытаскивая второго зайца из костра прутиком, — привыкай исть по-людски. А то поглянь, новую рубаху уже жиром извозил.
Но Кожемяка буркнул свое неизменное угу, продолжая поглощать мясо.
— А! И Ящер с тобой, — махнул рукой Морозко, принимаясь за своего зайца.
Когда с мясом было покончено, и в руках Кожемяки остался обсосанный хребет, Никита спросил:
— Слушай Морозко, чего я всё про себя, да про себя, ты-то в лесу что ищешь, каку долю пытаешь?
— Да никакую я долю не пытаю. Не осталось у меня никого — сирота я. Был дед Силивёрст, но два дня назад и его не стало! Хоть и не кровные мы родичи, а только роднее для меня никого не было!
Горечь недавней утраты сдавило горло Морозки железной рукой, в носу защипало, на глаза помимо воли навернулись непрошеные слёзы.
— Умер что ли? — Кожемяко вопрошающе посмотрел на Морозку.
— Да, погиб как герой, в битве, — прошептал чуть слышно Морозко, отворачиваясь от Кожемяки. Еще чуть-чуть, и слёзы хлынули бы полноводными реками, а плакать мужчине соромно, а перед незнакомцем — вдвойне. Кожемяка, подсев поближе и обняв Морозку одной рукой, постарался утешить парня: