Хлопнула дверь, и в горницу вошел длинный подросток лет четырнадцати — с белыми волосами до плеч, в широких брюках клеш. Увидев меня и мать за столом, стрельнул любопытным взглядом, поздоровался.
— Средний мой, Петька, — сказала Василиса, любуясь сыном. — Где пропадаешь весь день? Садись ужинать.
— Не хочу, я у Кораблевых поел, — баском ответил Петька.
— У невесты, что ли?
— Ваш намек нам невдомек!..
Петька покружил по горнице, словно что-то соображая, затем взял со шкафа зеркало и ушел на кухню, откуда через минуту послышалось щелканье ножниц.
— Чуб подравнивает, — объяснила мне Василиса и беззлобно заругалась: — Что же ты делаешь, идол! Отрастил гриву как у лошади — и рад. В парикмахерскую лень зайти?
— Ты знаешь, мам, — отозвался Петька, — такую гриву умнейшие люди носили — Гоголь, Белинский, Добролюбов… А их всякая аристократическая шпана «лохмачами» обзывала. Улавливаешь суть?
— Я вот счас уловлю полотенцем вдоль спины… Стиляга! Волос долог, а язык-то длинней.
Наверное, Василиса ещё поворчала бы на сына, но за Петькой забежали принаряженные девчонки, и он ушел с ними в клуб смотреть «Трех мушкетеров».
— Боевой парень! — сказал я.
— Петька-то? Этот обувши в рот влезет. А старшего моего знаешь как в деревне прозвали? Ваня безотказный. Он такой и есть — весь в отца. Друзья-подруги, видишь, уже в кино наладились, а он еще с работы не приходил. Второй год трактористом работает, в получку больше меня денег приносит. Вот так мы, Леня, и живем…
Давно похрапывала за печкой бабушка Настя, вернулся с улицы и улегся спать Филя, а мы все говорили и говорили о наших детях. И решили, что с детьми — горе, а без них — вдвое.
Уходил я из гостей уже под звездами, а Ивана все не было. Василиса вышла немного проводить меня. У колхозной мастерской тарахтел трактор, в луче прожектора мелькали тени.
— Зайду посмотрю, небось там мой сынище, — вздохнула Василиса.
Я попрощался с ней и зашагал к деревенской гостинице. А когда оглянулся, увидел в ярком кругу под фонарем Василису, а рядом с ней беловолосого губастого парня, точь-в-точь такого, с каким приезжала она в нашу деревню после свадьбы. Это и был, как я сразу понял, ее старший сын, Ваня безотказный, очень похожий на молодого отца…
Прошла неделя. Как-то рано утром отправился я в поле. Солнце еще не всходило, и дорога, да и вся округа, казались пустынными. Рожь уже выметывала колос. Впереди, среди бескрайнего поля, неярко светился позолоченной главой-шлемом Куликов столб. Я шел себе, покусывая горьковатый стебелек подорожника, и сам не заметил, как негромко, нараспев» стал читать печальные тютчевские строки:
Стихи были написаны более ста лет назад, но мне казались удивительно современными.
Но тут я остановился: мне почудились голоса. Огляделся — никого. Даже немного жутко стало — откуда здесь, в чистом поле, голоса? Не из-под земли же! Иду дальше. Гляжу, а впереди, в лощинке — копешка прошлогодней соломы. И сидят на ней парень и девушка. Присмотрелся я получше, а это наша Ксюша Касымова! И парень что-то знакомый: широкоплечий, беловолосый… Э, да это же Ваня безотказный! Ну, Иван!.. Быстро же ты взял в плен нашу татарочку. А может, она его?
Я не знал, что делать. И стоять нехорошо, и уходить боялся: зашебуршишь, оглянутся, увидят — неловко будет. А им и горя мало, говорят не наговорятся!
— Ты и пахал здесь?
— Ага.
— А ночью пахал?
— Приходилось.
— Ночью жутко, наверно. Ишь, какая пустота кругом.
— Да ты что, Ксюша? Это же поле. Оно как деревня, здесь всегда живая душа найдется: и днем и ночью.
— Какая же душа?
— Да мало ли. Со мной рядом, например, всегда лиса мышковала. Трактор работает — и она своим делом занимается. Но стоит мотор выключить — ушки топориком, и наутек. Отбежит в сторонку и ждет, что будет. Я как-то пробовал ее на мотоцикле догнать. А она забежала на вспаханное поле — и поглядывает, хитрюга. Дескать, что, съел? Словно знает, что по пашне на мотоцикле не разгонишься…
Чтобы не мешать этим двум душам, светлым и доверчивым, я повернулся и пошел обратно. Почти у моих ног вспорхнул жаворонок и зазвенел, залился, приветствуя начало дня. Ему откликнулся второй, третий, четвертый — над всем полем висели живые колокольчики! Неподалеку от дороги из норки выглянул суслик, встал столбиком, свистнул — эге, дескать, шумно становится — и снова юркнул в свое убежище. На свист его откликнулась перепелка: «Спать пора, спать пора…»
«Ну что ты, перепелочка, — мысленно говорил я, шагая в Ивановку. — Не спать, а пора за дело приниматься — достраивать дом». В лицо мне веяло теплой землей, горьковатой полынью и молодой рожью. Это были вечные запахи моей родины.
КОЛЯДА
— Живы будем — не помрем, на родной земле живем! — любит приговаривать дедушка Коляда.
И поступает всегда сообразно с присказкой. Как-то собрался он резать поросенка, на помощь соседей позвал. Кто нож точил, кто брусок держал, кто жгуты из соломы вертел, чтобы щетина лучше опалилась. И собралось за столом, вокруг сковороды с печенкой, почти полдеревни! Когда гости всласть наелись и наговорились, перепели все песни, какие знали, и уже под звездами стали расходиться по домам, Коляда каждого оделил куском свежего сала. Утром посмотрел — остались от поросенка только ноги да голова.
— Ничего, — утешал он загоревавшую супругу, — сварим из свиных ног холодец — опять гостей созовем!..
Для доброго человека слово его, как медаль. А для худого — как' отметина на лбу. Про одного нашего мужика, который, не кончив очередной работы, хватался за другую, Коляда как-то обронил мимоходом:
— Не мужик — а полдела…
А что вы думаете? Теперь того мужика все окрестные деревни знают. Стоит ему появиться на базаре или в другом каком людном месте, как уже слышится со всех сторон:
— Здорово, Полдела!
— Как жизнь, Полдела?
И все это с улыбочками да ухмылочками. В конце концов мужик так привык к прозвищу, что и собственное имя забыл…
О находчивости Коляды рассказов по нашей округе ходит много. Правда, злые языки утверждают, что эти истории он сочиняет про себя сам, когда заглядывает в чайную на обочине Куликовского большака. Но что нам злые языки? Коляду любят все деревенские ребятишки, а уж этот народ за версту чует доброго человека. Он для них и друг, и сказочник, и мастер на все руки.
— Дедушка Коляда, постриги!
— Садись в кресло, воробей, — кивает он на широкий чурбак, на котором обычно отдыхает по вечерам.
Своей парикмахерской в Ключевке нет, вот и приходят ребятишки к Коляде.
— Как огуречик стал! — говорит он какому-нибудь карапузу, с удовольствием оглядывая его круглую стриженую голову.
Для ребят он все делает с радостью. И с не меньшим удовольствием любит поговорить с ними.
— Двойки-то получаете небось? — строго спрашивает он.
— Бывает… — виновато признаются мальчишки.
— «Бывает». Надо, чтобы не бывало. Помню, однажды не выучил я урок по истории — про Куликовскую битву. Чего его, думаю, учить? Вот оно, Куликово поле! Не за тридевять земель, а в нашем же колхозе. А учительница на другой день возьми да и спроси меня. Хорошо, не растерялся: давай шпарить сказку, какую от бабушки слыхал. И так заговорил зубы учительнице, что она мне даже «отлично» в дневник записала.