Да какая там Сара Кейн! Мне рассказывал один известный московский режиссер, что он несколько лет ходил по разным театрам столицы и предлагал поставить Владимира Сорокина. Руководство в ужасе отказывалось. Не от режиссера, от автора. Каждому конкретному директору или худруку его тексты могут, разумеется, нравиться или не нравиться, но когда в огромном мегаполисе, где расположилось несметное количество театров, невозможно найти ни одного, где согласились бы поставить «опасного» автора, это само по себе и есть знак кризиса.
Он не в том, что в России закрываются театры (за время, прошедшее с развала Союза, не закрылся ни один), не в том, что публика не ходит на спектакли (залы полны), не в отсутствии талантливых людей и даже талантливых экспериментаторов.
А в том, что наше грандиозное театральное изобилие практически не предполагает пространства для театра как зоны риска. Эта зона сужена до тесных полуподвальных помещений. Между тем сила театральной культуры определяется не количеством зданий, режиссеров, артистов на ставке и проданных билетов, а именно тем, насколько велика в нем именно эта зона. Ведь не только бóльшая часть театральных провалов, но и все без исключения открытия случаются именно здесь.
Плохо сделанный спектакль
19/07/2013
Едва ли не всякий, кто приезжает впервые на Авиньонский фестиваль, надеется, что его встретит царство театральных шедевров: где же еще их искать, как не на самом престижном театральном фестивале мира. Едва ли не каждый из вновь прибывших с некоторым разочарованием констатирует, что с шедеврами дело в Авиньоне обстоит неважно. Да и то, что принято называть хорошо сделанным спектаклем, – это тоже какой-то исчезающий вид фестивальной фауны.
Бóльшая часть авиньонских спектаклей сделана плохо, причем их несовершенство словно бы возведено в принцип. Они безбожно затянуты. Они имеют дробную, не всегда поддающуюся логике структуру. Они исполнены в жанре «взгляд и нечто».
Тут и поговорят (не всегда понятно, о чем), и попоют (но не так, чтобы всегда красиво и голосисто), и потанцуют (это уж кто как может), и снова поговорят.
Вот, например, Анхелика Лидделл, новоявленный хедлайнер едва ли не всех крупных европейских форумов. На Авиньоне-2013 она представлена сразу двумя своими сочинениями: «Ping Pang Qiu» и «Все небо над землей. Синдром Венди».
В первом речь идет о Китае, выразительным символом которого становится игра в настольный теннис, но мысль Лидделл то и дело уносится в весьма абстрактные сферы – например, природа насилия или зазор между реальностью и нашим идеализированным представлением о ней.
Во втором размышления автора крутятся вокруг Питера Пэна, только остров, на который он уносит девочку Венди (она же сама Лидделл), тут не воображаемая Neverland, а вполне реальная Утойя – новоявленная страна вечной молодости, где Андерс Брейвик убил десятки молодых людей, так что им и впрямь не дано было повзрослеть. Утойя-Neverland явлена на сцене во всей своей живописной красе. Лидделл, как и положено, населяет ее крокодилами (они свисают сверху на веревочках), музыкантами (они сидят на специальном помосте), не желающими взрослеть взрослыми, не желающими приобщаться к белой цивилизации индейцами, пожилыми китайскими танцовщиками, как-то раз увиденными ею на улице азиатского города. Здесь, в спектакле, эти два очаровательных старика, до сих пор по привычке очень прямо держащих спины, все никак не могут остановиться и танцуют, танцуют, танцуют…
Лидделл сама пишет тексты своих спектаклей, сама их режиссирует и сама неизменно в них солирует. У нее бешеный темперамент и невероятная харизма. Она, собственно, и не актриса даже (трудно представить ее на сцене в «Трех сестрах», «Гамлете» или «Тартюфе»), а некий антропологический феномен. Сгусток театральной энергии.
Лидделл говорит в таком лихорадочном темпе, что французские субтитры на экране мелькают со скоростью двадцать четыре кадра в секунду. Потом она начинает петь. Потом рычать, стонать, танцевать, биться в истерике, падать на пол, вновь подниматься и вновь наворачивать бесконечные километры своего монолога. Нормальный человек на десятой минуте подобной ажитации должен был бы упасть замертво, Лидделл неистовствует минут сорок кряду. Если и можно получить удовольствие от ее лихорадочного соло, то очень специфическое, почти мазохистское. В какую-то минуту ты почти ненавидишь Лидделл (сил уже нет на все это смотреть) и одновременно понимаешь, что не можешь отвести от нее глаз.