Таксист рассмеялся, включил счетчик, и машина нырнула в уличный поток.
— Знаете, что эти монахини никого к себе не пускают? Они даже не разговаривают.
— А ты откуда такой знаток?
— Я тут живу всю жизнь. И все тут знаю. Где тебе, к примеру, подадут настоящий бифштекс с кровью, где достать бутылочку, когда бары уже закрыты, а где сообразить насчет девочек — на любой вкус…
— А много там этих монашек? — прервал его Манкузо.
— Миллион! Одни целый день четки перебирают, другие в огородике копаются.
— А больница у них большая?
— Не очень. И не для всех. Тут, видишь, надо, чтобы карман был полон, а в голове, наоборот, недоставало. Это тебе не казенная психушка. Зятек мой, между прочим, в одну такую загремел. Сестренка довела…
Монашеская обитель находилась на далекой окраине. Ее окружала длинная серая стена, посыпанная гравием дорожка упиралась в массивные деревянные ворота. Подъехав, таксист заглушил мотор:
— Теперь валяйте трезвоньте в звонок, вон там наверху.
— Подождешь, ладно?
Манкузо подошел к воротам, немного подумал и, выплюнув сигарету, затоптал ее. Потом поглядел на свои пыльные башмаки и обтер их о брюки. И лишь тогда дернул за шнур звонка. Вскоре приоткрылось небольшое зарешеченное оконце в дверях.
— Добрый день,— неуверенно начал Манкузо.— Я…
Оконце тут же захлопнулось, и шаркающие шаги стали медленно удаляться. Манкузо снова потянул за шнур и тут обратил внимание на маленькую пластиковую табличку: "Прием посетителей ТОЛЬКО с 10 до 11 утра".
— Вот дерьмо! — выругался он.
— Тут днем уже не принимают. А по воскресеньям у них вообще закрыто,— сообщил водитель.
— Раньше надо было говорить! — Манкузо с досадой плюхнулся на сиденье: сегодня суббота, и, значит, он не попадет сюда и завтра.
— Откуда я знал? Может, вы заранее договорились?
— Да ничего я не договаривался!
— Так, а куда едем теперь?
Манкузо вытащил свои бумажки из кармана, прочитал: "Отель "Шератон-Инн". Дорога номер 422".
— О, это место вам понравится,— уверенно заявил водитель, выезжая на автостраду.— У них там классный бар. "Трэппер" называется. Вечером такие стриптизы. Особенно по субботам.
Однако, добравшись до отеля, в бар Манкузо не пошел. Договорившись с водителем, что тот заедет за ним завтра утром, он отправился к себе в номер. Там достал телефонный справочник, нашел номер телефона женского монастыря. Автоответчик вновь сообщил ему час приема и передал благословение божье. Дождавшись конца текста, Манкузо быстро произнес в трубку:
— Говорит Джозеф Манкузо, агент ФБР. Я должен повидать настоятельницу. Завтра, в воскресенье. Буду у ворот в десять утра.
Он было повесил трубку, но потом снова поднес ее к губам:
— Я знаю, у вас завтра большая месса и всякое такое. Но я надеюсь, что вы меня примете. Это очень важно. Большое спасибо.
16.35.
Смыв под душем океанскую соль, Салли высушила феном волосы. Она накладывала косметику, когда позвонил Росс.
— Меня мучит жажда.
— Но я еще не готова.
— А когда?
— Через пять минут.
— Пять?
— Ну, не больше десяти.
— То есть пятнадцать?
— Может быть,— рассмеялась она.
— Постучите тогда ко мне в дверь, а я пока почитаю "Войну и мир".
Она опять рассмеялась и положила трубку. Поймала своим зеркальцем свет из окна — и вдруг совершенно неожиданно увидела в стекле не себя, сегодняшнюю, но ту молоденькую девушку, какой была когда-то. Нечто забытое шевелилось в ней, просилось наружу. Этот Дэйв Росс явно разбередил ей душу — то ли молодостью своей, то ли простодушной улыбкой. Она будто возвращалась в свое прошлое, к одному неотступному вопросу: что же все-таки случилось с той прежней славной девочкой, которой она когда-то была, и как могла она взять и превратиться в эту нынешнюю женщину?…
Что ж, так бывает: некий житейский опыт, от которого в шрамах все сердце — и ни малейшего следа на лице. Как удар, берегущий твою шкуру, но ломающий спину… Таким ударом стал для нее Гондурас.
После окончания колледжа, ей было тогда двадцать, отец за руку отвел ее в баптистскую церковь — ту самую, где ее крестили. Притом велел ей сменить мини-юбку на ситцевое, до пят, платье. В крестильный бассейн вода попадала из ручья, что протекал за зданием церкви, и отец заставил Салли войти — как она была — в ледяную купель, а преподобный Хэйли — уже старый, усохший, лицо в серебряной щетине — с неожиданной силой схватил ее голову и большими пальцами надавил на глаза, так что острая боль пронзила ее.
— Я крещу тебя заново! — крикнул он.— Во имя Отца, Сына и Святого Духа!
Он толкнул ее назад, она потеряла равновесие и упала, а он не давал ей подняться из студеной проточной воды. Такого она не ожидала. Она пришла сюда и согласилась на новое крещение лишь из дочернего долга: отцу хотелось, чтобы его дочь, выходя в большой мир, вновь уверовала в Христа, а Христос в нее. Сперва это казалось ей глупостью, но отец настаивал. Что ж, если для него это важно… Но когда ледяная вода ручья сомкнулась над ней, когда казалось, что сердце вот-вот остановится, а душа будто растворилась в водяных струях, она почувствовала: вода действительно очистила ее. И плоть и кровь. И в Гондурас она прибыла уже законопослушной дочерью своего праведного отца-почтальона. Идеалисткой, которая угодила в самое пекло "футбольной войны", что разразилась как раз в то время. И конечно, ей показалось, что весь мир сошел с ума.
Еще лет за десять до того, как Корпус мира направил ее и Томми Картера в этот холмистый район Западного Гондураса, туда через границу перебирались из соседнего Сальвадора безземельные крестьяне. Постепенно весь район превратился в вооруженный лагерь, живший в состоянии постоянной напряженности. Достаточно было лишь малой искры…
Такой искрой послужил футбольный матч между гондурасской и сальвадорской сборными. Судьи отдали победу гондурасской команде. Сальвадор расценил это как "оскорбление" его национальной чести и воспылал негодованием. К ночи была проведена мобилизация, сальвадорская армия вторглась в Гондурас. И прежде чем Организации американских государств удалось — на это ушло две недели — восстановить мир, погибло более двух тысяч человек.
Поначалу " La Guerra del Futbol"[92] не затронула Лагримас, деревушку, где жила Салли. Война покатилась вдоль шоссе, охватив малые города, расположенные в долине. А до Лагримаса сперва долетали только глухие слухи и дальние раскаты артиллерийской канонады.
Но вот под покровом темноты в деревушке стали появляться группы вооруженных людей. Салли и Томми с ужасом наблюдали за их бесчинствами. Грабили продовольственные лавки, отбирали деньги — любые. Насиловали девушек — или, еще хуже, уводили их с собой. Жители не сопротивлялись. У них не было оружия, само насилие было им внове. Они только молились: да минует их безумие войны! Увы, молитвы эти не были услышаны.
Зимой из штаб-квартиры Корпуса мира за ними прислали джип и отправили в Тегусигальпу на инструктаж. Дюжина добровольцев со всего Гондураса собралась в американской школе возле посольства. Директор местного отделения Корпуса представил им майора спецвойск США, тот продемонстрировал им карту района, указал пути, которыми, по его словам, в страну просачиваются коммунисты, чтобы разжечь здесь пламя гражданской войны. Еще он нарисовал им красочную картину контрнаступления, которое гондурасская армия вместе со своими американскими советниками развернет на следующий год.
Салли огляделась: в дальнем конце комнаты сидела группа американцев — все в белых рубашках с закатанными рукавами, сплошь в темных очках. В облике этих мужчин виделось что-то невыразимо зловещее. Ей было уже ясно, что вскоре добровольцы и сотрудники Корпуса должны будут покинуть страну, Красный Крест свернет свою деятельность, миссионерам предложат возвращаться домой. И тогда эти советники в белых рубашках, темных очках и брюках цвета хаки останутся единственными здесь американцами. Уровень насилия еще больше возрастет, и местным придется волей-неволей выбирать, куда идти: то ли в армию, то ли в партизаны. Похоже, тут готовился новый Вьетнам. Шел 1970 год, Салли было всего двадцать, но она уже догадывалась, как это бывает…