Все это я говорю к тому, чтобы не писать много истории о Миронихе. Она была мастерская дочь. С двенадцати лет она стала ходить в город продавать молоко и скоро научилась добывать деньги, так что от продажи молока, огородных овощей, ягод и грибов она к свадьбе своей, бывшая на восемнадцатом году, помимо приданого, накопила пятьдесят рублей серебром. Тогда она была красивая девка, как ее называли на заводе, толстая, высокая, краснолицая. Да и теперь, когда ей скоро стукнет сорок лет, она не только не уступит иной купчихе ни ростом, ни толстотой, ни лицом, но даже заткнет за пояс любого купца. Она часто надувала первостатейных плутов на молоке, на ягодах, и эти первостатейные плуты никак не догадывались: отчего это Мирониха, когда ей не отдашь тотчас деньги, через месяц, кажется, насчитывает лишнее, я какие ты тут ни подводи счеты, никак бабу с толку не собьешь: закричит, перекричит — словом, горлом берет, подлая… Да примеров много, где их пересчитаешь. Замуж она вышла, конечно, не по своему желанию, но с мужем свыклась в первый год. Муж был молод, красив, столяр, почему он много добывал денег, работая на городских господ, которых он с Миронихой называл вареными раками. Муж, конечно, попивал по праздникам, но жена так умела ладить с ним, как нарядчик командует над рабочими: пропьет он рубль, она лишит его чаю и заставит проработать усерднее, чтобы он заработал этот рубль; погрубит он пьяный, она побьет его, свяжет и уложит на постель, куда и сама ляжет. Если муж кусаться станет, она его теребит за волосы, зажмет рот и доведет до того, что он угомонится, и потом пьяного развяжет. Сделавшись хозяйкой в своем доме (дом у ее мужа был свой), она всячески старалась нажить копейку. А нажить деньги было очень легко. Со времени основания Приреченска веретнинцы стали извлекать оттуда выгоду и довели дело свое до того, что почти все горожане постоянно покупают у них молоко, огородные овощи, ягоды и проч. Поэтому Мирониха. была постоянно, с утра до вечера, на ногах. Летом — утром сбегает в город, продаст все, что принесет туда, потом отправится по ягоды и опять летит в город; только зимой ей было скучновато; тогда она только раз в день ходила в город, но зато находила иногда работу там: мыла полы, стирала белье.
С мужем жила она недолго; через семь лет он умер, и она осталась с двумя дочерьми, которые помогали ей в хозяйстве, и с помощию их она привела огород в отличное состояние, так что у ней скорее всех поспевали хорошие огурцы и рождалось всегда больше других картофелю и капусты, до которых приреченцы страшные охотники. Жить ей было можно, но она увеличила свой доход таким образом: в городе у нее было много знакомых, которые за молоко или за какие-нибудь овощи платили ей не тотчас, а через месяц или через три месяца. Она и писала счет на стене в своей кухне против печки: одна палочка обозначала долг за один бурак, который стоил пять или три копейки. Она никогда не смешивала вместе разных долгов. Так, у нее в одном месте значился долг чиновницы Перекувыркиной, в другом — купчихи Алапаихи, в третьем — семинаристов из такого-то дома. Зато она к каждым пяти палочкам приписывала себе за труды шестую палочку, думая: «Небось вы за ходьбу-то не прибавляете. А што мне нужды, што вы меня чаем-то поите?» А так как она денег не тратила по пустякам, то у нее часто просили в долг соседи или городские знакомые. И эти долги она пишет на стенку, только рубли обозначает ониками, а гривны крестиками. Если же кто не отдает ей долгов, она ходит жаловаться к начальникам, и если уже дело идет на ссору, приписывает к трем оникам еще оник, а девять крестиков зачеркивает, загораживает клеточкой и сверху пишет оник.
В заводе она всем известна за продувную бабу, и все ее зову не иначе как кумушкой, — не потому, чтобы она ребят принимала, а потому, что она всем готова услужить и угодить. Еще до замужества она была, что называется. вострая девка, не спускала ни одному мужчине и ни одной женщине криком и руганью. В замужестве и во вдовах она решительно никого не боялась, на том основании, как она выражалась, — «с нас взятки гладки! закона такого нету, штобы командовать над нами». А это проистекало оттого, что на заводе все женщины добывали деньги помимо мужей, которые, сами получая за работу немного, брали у жен деньги в долг, только без отдачи, и если куражились над женами, то сидели голодом. Один год она носила молоко двум холостым молодым чиновникам; те сперва платили, потом стали оттягивать. Полгода она носила им молоко, денег не дают. Перестала она носить и взяла с одного расписку, и с этой распиской пошла в то присутственное место, где служил чиновник. Оказалось, что чиновник вышел в отставку; она к начальнику, Пузатову.
— Что тебе, баба? — спросил он ее.
— Да вот, ваше благородие, взыщи с чиновников долг. Тутока один подписался, с него и взыщи. Я ужо тебе малинки принесу.
Велел Пузатов подать ей прошение; она подала. Через полгода узнала, что дело ее сдано в архив, потому что чиновник оказался несовершеннолетний, то есть ему был только двадцатый год, и поэтому-де чиновник не имел права давать расписки, и закону такого нет, чтобы с несовершеннолетнего взыскивать долги через полицию. Обругали Мирониха Пузатова вахлаком и пошла к начальнику постарше.
— Ваше благородье! где такие порядки написаны, чтобы долги не получать? — заголосила она, увидев начальника в приемной. Она всех чиновных людей называла благородьями. Начальник даже струсил бабы.
— В чем дело?
— Да вот твой-то, Пузатой, смотри што наделал… Ты думаешь, мне не дороги деньги-то? Поди-кось, я бы и с тебя не стала взыскивать?.. Ты там с других бери што хошь, а нас не обижай: мы вас кормим, потому без веретнинок вам бы трескать нечего было…
Начальник улыбнулся; улыбнулись втихомолку чиновники, стоявшие в приемной.
— Ты, баба, очень дерзка, — сказал ей начальник.
— Не эдаких видала! Я самого главного начальника видала. Вот што! У нас свой начальник… Найдем и повыше тебя! — закричала Мирониха, рассердившись.
Думал-думал начальник и повернул направо кругом, а Мирониха хотела было принести жалобу лично главному начальнику горных заводов, да ее разговорили заводские бабы.
Часто она хлопотала у советников за своих заводчан, которые служили в городских присутственных местах; и так как она носила молоко к ним, то часто выигрывала дело в таком роде: если человека гнали из присутственного места, то он опять оставался там или переходил в другое место. Часто она улаживала браки по любви и получала за это небольшие подарки.
Ефим Игнатьич Работкин был для нее совсем чужой человек. Он сначала служил в каком-то казенном заводе писцом и там решительно ничего не приобрел, кроме того, что сделался пьяницей и запуганным человеком. Перед волей его произвели в урядники, а в волю уволили из горного ведомства, с предоставлением ему права продолжав службу по гражданскому ведомству с званием канцелярского служителя. Вот он и покатил в Веретнинский завод к сестре его жены (жена у него давно умерла). Но сестра тоже умерла, а о смерти ее он узнал от Миронихи, разыскивая в улице дом сестры. Оказалось, что и муж сестры его жены не живет здесь, а живет в другом заводе, с новой женой. В городе у Работкина знакомых не было, Мирониха и пустила его в свою комнатку. Проболтался Работкин месяц без места, прожил даром на счет доброй хозяйки, надоело так жить — и стал надоедать своими жалобами хозяйке. Мирониха с первой же недели заметила, что ее жилец человек смирный, услужливый: дров принесет, в печку их складет и даже пол выметет, только табак курит, ну, да кто ныне не курит. Вот она один раз приходят домой из города и говорит ему:
— Ну, Ефим Игнатьич, говори: слава богу!
— А што?
— Говори!
— Ну, слава богу.
— Место тебе нашла, в коронную принимают, даром почесь.
И стал Работкин ходить на службу в город. Уходил он ровно в семь часов утра, а приходил домой в двенадцатом часу ночи, потому что он занимался и по вечерам в присутственном месте, и за это ему платили восемь рублей в месяц. Спросил он Мирониху, сколько она возьмет с него за квартиру со столом; она сказала: «А ничего! ты не бог знает сколько съешь, все равно бросить придется». И стал жить Работкин у Миронихи, превознося ее, и сам не замечал, как мало-помалу, подчинялся ее команде. Она стала больше и больше заставлять его помогать ей в хозяйстве, вскрикивала на него, когда он делал не так, бранила его, что он пропивает деньги, и, наконец, забрала его совсем в руки. Работкин этим не обижался, а даже, как говорится, таял перед Миронихой, которая могла заставить его обежать весь завод из-за косушки водки; но подчас Работкину становилось невыносимо скучно без Миронихи. Он так привык к ней, что ни за что бы, кажется, не расстался с ней, и поэтому в голове его бродили разные мысли с разными желаньями. На службе товарищи часто корили его тем, что он снюхался с Миронихой, живет с нею гражданским браком; это его бесило, и он задумывался все больше и больше — и приходил к тому заключению, что ему не худо бы жениться на Миронихе, потому что она женщина работящая, да и с ним в хороших отношениях, но заговорить об этом с Миронихой не решался. С своей стороны, у Миронихи и помышления не было выйти замуж за кого бы то ни было, потому что она сама добывала себе пропитание, даже с излишком, постоянно была в ходу и, умаявшись днем, скоро засыпала ночью, не думав ни о чем другом, кроме того, чтобы у ней были здоровы и целы курицы, корова, овечки и т. п. Поэтому, значит, заводские женщины и мужчины говорили на нее напраслицу, что она находится в близких отношениях с Работкиным. Работкин был ей и нужен, и лишний человек, смотря по времени; нужен — потому, что он заменял ее дома своей особой; лишний — потому, что болтался около нее в такое время, когда ей хочется скорее сделать что-нибудь. Она, с своей стороны, тоже привыкла к нему, как к человеку, прожившему с ней десять лет. Поэтому она, видя робость и послушание, так и командовала над ним. Но порой на нее находил какой-то страх, и она боялась, чтобы Раооткин не украл у нее деньги, которые хранились в бане под полом; и она притворялась больною и выздоравливала на другой день после соборования. Во время болезни ее Работкин на квартире жил редко, а приходил домой только спать, а это не нравилось Миронихе. Но Работкин даже и не догадывался, что у Миронихи есть большие деньги, потому что соседки, во время ее болезни, ухаживали за ней и на свой счет приглашали к ней священника.