— Что вы хотите сказать? Что мой отец годами тайно изготавливал старинные краски и в результате отравился?
— А что тут невозможного? Во всяком случае, при таком раскладе версия самоубийства отпадает. Вы не знаете, он долго этим занимался?
— Чем — этим?
— Копировал старые картины.
Господи, да не копировал он никогда и ничего. Это было просто невероятно, его отец не мог делать копии, он был реставратором. Максимум, на что он был способен, — несколько акварелек в старинном романтическом стиле.
— Это, конечно, могло быть и сердце, — осторожно сказал Вестергрен, — но, насколько мне известно, кардиологических проблем у него никогда не было. Простите, Иоаким, но мы, врачи старой школы, привыкли доверять интуиции. Молодые сегодня знают всё про компьютеры, замысловатые препараты, генную терапию и бог знает что, но чувство диагноза у них отсутствует. Я почти уверен, что в данном случае речь идёт о хроническом отравлении.
— А разве от хронического отравления умирают внезапно?
— Вообще-то нет… — неуверенно сказал Вестергрен. — Обычно это длительный процесс…
— Моей сестре кто-нибудь позвонил?
— Пытались — и я, и Семборн, но никто не отвечает, ни дома, ни в галерее. Вы хотите, чтобы я продолжил её разыскивать?
— Нет, спасибо, я сам этим займусь… Где сейчас папа?
— В похоронном бюро.
Иоаким попытался представить себе Виктора на носилках, укрытым простынёй… в каком-нибудь морозильнике с вентилятором, настроенном в осторожном миноре. На столе наверняка стоит букет цветов в гранёной вазе… Странно — для новопреставленных предусмотрено специальное помещение, своего рода отель для убывающих в неизвестность.
На другом конце провода Вестергрен, профессионально выразив соболезнования, повесил трубку — и Иоаким остался наедине со своей пунктирной пародией на сыновнее горе.
Остаток дня он посвятил практическим делам — поговорил с секретарём в похоронном бюро и попросил священника церкви Святого Лаврентия, где Виктор состоял в общине, отслужить поминальную службу. Потом связался с конторой Семборна, чтобы получить хоть какое-то представление о проблемах налогообложения с наследства, которые уже громоздились на горизонте, набросал некролог для местной газеты «Халландские новости» и для «Свенска дагбладет», с чьей помощью он надеялся разыскать старых музейных знакомых отца в столице. Напоследок Иоаким заказал через Интернет билет на самолёт. На его счастье, одна из кредитных карт была ещё не заблокирована. Завтра он будет в Стокгольме.
Ближе к вечеру он позвонил по всем трём телефонам Жанетт и на каждом оставил сообщение. В конце концов разговор оказался переведён на Эрланда, и Иоаким, нечеловеческим усилием придав голосу приветливые интонации, оставил сообщение и там. В результате, чтобы отрезать своей недоступной сестре все пути к отступлению, он написал ей длинное и эмоциональное электронное письмо — известил о смерти отца и даже поделился своими чувствами по поводу горестного события. В конце письма он попросил её незамедлительно с ним связаться.
Когда он наконец совершил все эти действия, на него навалилась такая усталость, словно он пробежал марафон. Погода после пары холодных июньских недель заметно улучшилась. Он вышел в сад, улёгся в гамак и, прищурившись, посмотрел на светлое небо, видневшееся сквозь кружевной узор листвы.
Отца больше нет. Ни слова на прощание. Что ж, повестка вручена… теперь его очередь. Или Жанетт. Кто знает? Теперь они остались совсем одинокими, ни одного кровного родственника, ни одного звена в генеалогической цепочке ни до, ни после них.
* * *
Всю неделю до похорон Виктора Иоаким просыпался каждую ночь в глухой предрассветный час — его с корнем выдирали из сна автобиографические кошмары. Детство раз за разом всаживало худенький кулачок в солнечное сплетение совести. Его мучили воспоминания, как он в восьмилетнем возрасте отрывал кузнечикам задние лапки и сажал в спичечные коробки. А потом устраивал для насекомых-инвалидов своего рода параолимпийские игры (кузнечикам предлагалось преодолеть препятствия на игрушечной железной дороге «Горги Тойс», подаренной отцом на Рождество; Иоаким с приятелями ставили на победителя игрушечные деньги из «Монополии»). Ещё более терзали его воспоминания, как он в том же возрасте отрезал лапки лягушкам, жившим у них в Фалькенберге в аквариуме на балконе.
Эти безногие амфибии посещали его с такой регулярностью, словно кто-то хотел преподать ему высший урок. Они мстительно глазели на него выпученными глазами… в своём лягушачьем царстве мёртвых они, должно быть, воспринимали Иоакима с его садистскими экспериментами как лягушачьего доктора Менгеле [18], выбравшего орудием своих преступлений кухонные ножницы. Лягушки яростно квакали, и Иоаким, оказывается, прекрасно понимал лягушачий язык: они с наслаждением описывали адские муки, предстоящие Иоакиму в наказание за причинённые им страдания.
Но даже вопиющие о возмездии земноводные не шли в сравнение с теми страданиями, которые причиняли ему воспоминания о бесстыдном аутоканнибализме, которому он предавался в возрасте от девяти до двенадцати лет. В бессонные предрассветные часы он вспоминал кисло-сладкий вкус засохших корочек на ссадинах или затхлый запах гноя, когда он воровато прикасался губами к воспалённой ране. Он помнил солоноватый привкус добываемых им из собственного носа образований, в просторечии именуемых козами; по вечерам, закрыв жалюзи и заперев дверь, он с жадностью поедал побочные продукты своего организма. Он помнил лёгкое сопротивление этих самых коз, когда он проверял их консистенцию передними зубами, помнил слизистое ощущение в глотке, когда он их глотал, словно кисло-сладкие драже из неисчерпаемой конфетницы носа. Они были клейкими, эти козы, так что иногда он позволял себе воздержаться от пиршества и приклеивал их к нижней кромке кровати, как использованную жвачку. Свои гурманские ощущения он попытался передать в классификации коз в зависимости от их плотности, сухости, вкуса, размера и цвета. Коза, тип II А, содержит примесь крови из носа, особо солёная. Степень сухости 4, легко крошится, слабый запах железа. Коза, тип IV Б, высокое содержание слизи, цвет оливково-зелёный, более водянистая, чем её кузина типа IV А, имеющая ванильно-жёлтый цвет. При соприкосновении с твёрдым нёбом тает.
Несколько лет подряд он систематически занимался утилизацией вторичных продуктов жизнедеятельности — сопли, ногти, отшелушивающаяся кожа, гной, кровь, волдыри, ушная сера. Подсохшие кровяные корочки составляли едва ли не наибольший деликатес в его меню, само название заключало в себе намёк на замысловатый кулинарный изыск.
— Перестань! — обычно говорил Виктор, видя, как сын осторожно приподнимает краешек присохшей корочки.
— Почему?
— Потому что ссадина никогда не заживёт, если её теребить.
Но шрамы и проблемы гемокоагуляции беспокоили его не больше, чем брезгливая реакция сестры на бесстыжие попытки съесть самого себя по частям — она с негодованием отворачивалась. Он был не в силах противостоять страсти к самоуничтожению. Бесконечная возня со ссадинами, ранками и порезами привела в конце концов к непонятной экземе, причину которой врачи определить не могли. Виктор водил его ко всем ведущим кожникам провинции, пока один из них не выбросил полотенце и не выписал Иоакиму направление к детскому психологу.
Аутоканнибализм— поставил тот диагноз его заболеванию. Или, может быть, Иоаким сам выдумал этот термин, может быть, это одно из его филологических открытий, вроде загадочного слова «гиполаз»?
В седьмом классе он всю осень посещал психолога — тот принимал больных в просторном доцентском доме в квартале «Любовь» в Хальмстаде.
— Мальчик стремится наказать самого себя, — объяснял он Виктору через голову Иоакима. — Вы часто уезжаете, и мальчик считает, что это его вина.
— Никакой его вины в этом нет!
— Конечно нет. Но родительское отсутствие часто наводит детей на исключительно деструктивные мысли. Ребёнок потерял мать, вы всё время путешествуете. Он воспринимает это так, как будто он для вас плох и вы его отталкиваете!
18