Может быть, в его словах и была доля правды, подумал Иоаким. Почему бы и нет? В театре теней его детской памяти всегда присутствовало ощущение одиночества и слишком рано появившейся ответственности за Жанетт… Долгие периоды душевной полутьмы, когда Виктор был в отъезде и мальчик чувствовал, что дом лежит на нём.
Иногда приходила нянька. Она оставалась на неделю, следила, чтобы у них была еда и чистое бельё, уговаривала Иоакима оставить в покое корочки на ссадинах.
Но как только они немного выросли, им пришлось обходиться своими силами. Виктор часто уезжал по делам, как он это называл. Музеи по всей Европе нуждались в его искусстве реставратора, его звали на аукционы оценщиком, частные коллекционеры обращались с просьбами установить подлинность произведения. Он использовал эти поездки и для пополнения своей коллекции. Виктор присылал из своих поездок яркие открытки — Берлин, Копенгаген, Лондон, Вена. Но, приезжая, он никогда не рассказывал: о своих путешествиях и на все вопросы отвечал загадочной улыбкой.
Само собой, шаг от заброшенного ребёнка до аутоканнибала был невелик, а ещё меньше — от аутоканнибала до чуть повзрослевшего онаниста, беззаветно мастурбирующего шесть-семь раз на дню… Он мог бы превысить этот рекорд, если бы не уроки и разного рода хобби, вынуждающие его иногда сделать паузу. Дрочильный марафон продолжался два года, с тринадцати лет, когда он открыл для себя ни с чем не сравнимую привлекательность этого занятия, до пятнадцати, пока кто-то из его ровесников — кто из этих, с двусложными именами — Рогер? Тумас? Стефан? — в общем, кто-то из них напугал его, что, дескать, постоянные семяизвержения могут привести к душевной болезни.
— Если всё время дрочить, мозги повредишь, — изрёк этот двусложный некто, когда они сидели в своей обители греха, закрытой для посторонних глаз комнатушке на чердаке кунцельманновского дома, разложив перед собой с десяток порнографических журналов. — Каждый раз, как кончаешь, в мозгу прожигается дырочка. А как их будет побольше, так человек заболевает… это вроде бешенства. Ты поосторожней с этим, Йокке…
Преувеличение в его словах если и было, то небольшое, если вспомнить то количество психоделического белка, вызывающей бешенство семенной жидкости, фруктозы и прочих веществ, которые он извергал в то время из себя, как из рога изобилия.
На следующий день, сдавая багаж в окошке «Скайуэйз», рейс JZ 2924 из Висбю в Бромму, Иоаким всё ещё вспоминал о своём безудержном онанизме. И воспоминания эти, кстати, оттеснили другую, косвенно связанную с ними неприятную мысль. В памяти некстати выплыло эссе, начатое ещё полгода назад, но тут же отложенное в долгий ящик, поскольку он, скрываясь от кредиторов, записался на военную службу. Надо закончить эссе как можно скорее, подумал он, эта работа, возможно, принесёт мир его душе, поможет избавиться от чувства вины, подпитываемого детскими прегрешениями. Эссе называлось «Онанизм и ранний капитализм» и предназначалось для газеты «Поляна». Или, может быть, для другого, ещё менее известного сконского журнала «Республика», где редактор, по его сведениям, питал известную слабость к альтернативной идейной истории в духе Фуко.
В общих чертах (кстати, главный тезис эссе Иоаким позаимствовал из статьи в «Экономисте») речь шла о том, что истинный, серьёзный онанизм родился одновременно с капитализмом. До этого он был просто сексуальным времяпрепровождением, одним из многих, и воспринимался без всякого осуждения. Но сама суть онанизма, стоящего на трёх китах: секретность, фантазия и ненасытность, — прекрасно укладывалась в три главных столпа капиталистической буржуазности девятнадцатого века: частная жизнь, скрытая от всевидящего ока государства и церкви, изобретательность промышленников и, наконец, слепая вера в неостановимый рост потребления, поднимающий прибыль игроков свободного рынка на доселе невиданную высоту. Короче говоря, ранний капитализм увидел в мастурбации собственное отражение и ужаснулся. Глубоко спрятанный стыд за собственную, отражённую в онанизме экономическую непорядочность вызвал к жизни гонения на самоудовлетворение по всей Европе.
— В проходе или у окна? — неожиданно прервала поток странных мыслей девушка в форме «Скайуэнз». Он огляделся. Оказывается, задумчивость помешала ему обнаружить (или быть обнаруженным ею) неверную Сесилию Хаммар… Уж не тем же рейсом она летит? Просто невероятно…
— В проходе! — твёрдо сказал он. Размышления о неоконченном эссе (или это было неосознанное, но каким-то образом ухваченное им присутствие Сесилии?) повели его совсем уж неожиданным путём: он начал размышлять о женщинах в мундирчиках с этими забавными пилотками, об этой девушке… Ему представилось, как он постепенно раздевает её, снимает одну часть туалета за другой, пока не останется только пилотка и гигантская, характерная для большинства стюардесс грудь… И вот, в разреженном воздухе северной стратосферы он, почему-то в жестяной бочке с пропеллером, подлетает к этому огромному бюсту и вцепляется в него намертво…
Двадцать минут спустя он сидел в своём кресле у прохода в клаустрофобичном «фоккере». Сесилия и в самом деле летела тем же рейсом, и летела она не с ним.
Она сидела впереди наискосок, в четырёх рядах от него. И она была не одна. Рядом с ней был тип, которого Иоаким никогда раньше не видел. К тому же рука этого типа шарила по её бедру.
Под прикрытием прихваченной в зале ожидания «Афтонбладет» [19], открытой на развороте с материалом об артисте Торстене Флинке [20], он размышлял, какой шахматный ход мог бы помочь ему разрулить эту щекотливую ситуацию.
Конечно, по своей ревнивой натуре Иоакиму впору было бы устроить сцену на высоте пять тысяч метров, но этому мешали два обстоятельства.
Обстоятельство первое: он был должен Сесилии Хаммар деньги, десять тысяч крон. Он занял их апрельским вечером в минуту вдохновения, с обещанием возвратить не позже чем через неделю. Ему удалось отсрочить платёж с помощью тактических уловок в виде дорогих подарков — набор подсвечников от «Шведского олова», золотое кольцо с маленьким рубином от почтенного «Болинса», платье от «Берберри» из «НК» [21]Стоимость этих даров намного превышала занятую сумму. Но он оплачивал их, дополнительно занимая деньги. И самый большой из этих вторичных займов, как он опасался, скоро будет востребован с помощью «торпед» из Сольны. Но Сесилию Хаммар умаслить было нелегко, она дала ему это понять, когда в конце мая поток подарков начал иссякать.
И второе, решающее обстоятельство: рука, шарившая у Сесилии под юбкой, была настолько убедительной, что могла бы принадлежать члену русской сборной по борьбе.
Перекрест зрительного нерва подвёл итог: стокилограммовая гора мышц, перебитый нос, шея, напомнившая Иоакиму колоду для колки дров на Готланде, крашеные русые волосы — уголовная шевелюра, вызывающе контрастирующая с умеренными причёсками соседствующих с ним бизнесменов.
Под мятым костюмом наверняка десяток тюремных наколок. Интересно, что делает утончённая, образованная, увлечённая искусством Сесилия Хаммар в обществе такого субъекта? На некоторые вопросы ответов просто-напросто не существует. Торстен Флинк в газете с его нахальной физиономией — того же борцовского поля ягода, подумал Иоаким, наклоняя «Афтонбладет» под углом в тридцать градусов, чтобы сохранить инкогнито… но нет, не то, конечно, не то… что там Флинк! У этого и грудная клетка… такая грудная клетка могла бы, ей-богу, принадлежать Александру Карелину, семикратному победителю Тумаса Юханссона на чемпионатах мира.
Чтобы отвлечься, он сделал попытку углубиться в статью. Оказывается, Торстен Флинк — бунтарь и аутсайдер в постоянном конфликте с деградирующей культурой и средствами массовой информации. Это утверждение немедленно опровергалось фактом, что Флинк согласился дать интервью не кому-нибудь, а именно «Афтонбладет», причём между строк легко читалось, что он сам позвонил в редакцию, чтобы, как он выразился, «выговориться», то есть рассказать о своей жизни в непримиримой борьбе с деградацией культуры и средств массовой информации. Торстен Флинк был из тех актёров, что приводили Эрланда Рооса в восхищение по идеологическим причинам: Флинк был «левый», прожил тяжёлую жизнь, а это, по мнению Эрланда, подчёркивало его «настоящесть». По мнению же Иоакима, Флинк относился к категории… сейчас он сформулирует… вот: «ханжески заигрывающий с прессой психопат от культуры с умещающейся в напёрсток самооценкой, из тех, что никогда не упускает случая выблевать свои личные проблемы на развороте жёлтой прессы, чтобы окончательно не погрязнуть в презрении к самому себе». Вот так, подумал он. «Торстены Флинчики, Регины Лундинчики [22], брюнеты, шатены, блондинчики», — бубнил он, словно мантру, пытаясь переварить разыгрывающуюся в четырёх рядах от него омерзительную сцену.
22