Но мысль оставить дом и семью на произвол судьбы никогда не приходила мне в голову. Я мог отказаться от всего, даже от избранного мной пути, но ни за что не согласился бы на разлуку с родителями и на отказ от выполнения своих обязательств. Кроме того, все мое существо восставало против идеи стать бездомным аскетом, чье существование полностью зависело бы от труда других. «Если Бог являет собой воплощение благородства, добра и чистоты, — говорил я себе, — как может Он допустить, чтобы те, кто питает к Нему самую горячую любовь, подчинив себя Его воле, оставляли своих родных и близких (обязательства перед которыми Он сам вложил в их сердца) и пускались бродить по миру, возлагая надежду лишь на тех, кто чтит семейные связи?». Сама мысль о подобной жизни вызывала во мне дрожь. Я никогда не смирился бы с жизнью, которая прямо или косвенно бросала бы тень на мое человеческое достоинство или мешала бы мне, используя свои таланты и силу рук, прокормить тех, кого я должен содержать, — с жизнью, которая ставила бы меня на одну доску с калеками и паралитиками, причиняющими близким лишь неудобства.
Я решил избрать для себя семейную жизнь, простую и чистую, избавленную от соперничества, позволяющую мне выполнять свои обязательства перед родными и близкими и рассчитывать на плоды своих трудов. Укротив свои желания и умерив потребности, я буду иметь в своем распоряжении свободное время и спокойный ум — все, что необходимо для продвижения по избранному пути. В том юном возрасте меня вел не интеллект, но какое-то другое, куда более глубокое чувство, проявившееся благодаря душевному конфликту и определившее весь мой дальнейший жизненный путь. Тогда я еще и не подозревал, что по невероятному стечению обстоятельств через много лет меня затянет страшный водоворот сверхъестественных сил и там, на невероятной глубине, я найду ответ на вопрос, не дававший покоя человечеству на протяжении тысячелетий. Я не вижу никакого иного объяснения этому кажущемуся анахронизму: ведь не был же я в незрелом возрасте столь проницательным человеком, чтобы предвидеть все последствия этого шага, и не мог я предполагать, что смогу наиболее полно реализоваться, ведя спокойную семейную жизнь, а не разрывая узы любви, как это делали, заручившись одобрением своих духовных и мирских наставников, многие отчаявшиеся юные мои соотечественники.
Наша семья тогда жила в Лахоре. Мы занимали часть последнего этажа небольшого трехэтажного дома, расположенного в узком переулке на окраине города. Квартал наш был густонаселенным, но, к счастью, окружающие дома были ниже нашего и не мешали солнечным лучам и свежему воздуху проникать в окна, откуда открывался прекрасный вид на поля. Я облюбовал уголок в одной из двух маленьких комнат и каждый день с первым проблеском рассвета отправлялся туда медитировать. Начав с непродолжительных медитаций, я постепенно увеличивал их длительность, пока не научился просиживать часами, не меняя позы, с прямой спиной перед объектом наблюдения без малейших признаков усталости и беспокойства. Я пытался неуклонно следовать всем наставлениям, которые дают тем, кто обучается Йоге. Это была нелегкая задача для человека моего возраста — без наставника соблюдать все правила самоограничения и добродетельного поведения, необходимые для достижения успехов в Йоге, когда вокруг открывались многочисленные соблазны современного города. Но ничто не могло повлиять на принятое мной решение, и в ответ на каждую неудачу я прилагал еще более яростные усилия, чтобы усмирить непокорный ум и не позволять ему управлять мной. Насколько я преуспел в этом, учитывая мои природные склонности и сложившиеся обстоятельства, мне трудно судить, но, если бы не длительная практика самоконтроля и многолетняя привычка сдерживать железной рукой мятежные порывы юности, думаю, мне ни за чтобы не удалось бы выйти победителем в суровом испытании, выпавшем на мою долю в тридцатипятилетнем возрасте.
Заметив необычную для меня покорность, мать поняла, что во мне произошли серьезные перемены. Я никогда не чувствовал потребности объяснить ей свою точку зрения, чтобы подготовить ее к принятому мной решению. Не желая причинять матери ни малейшей боли, я держал свои планы при себе, не выдавая их даже намеком, когда мы обсуждали с ней мою будущую жизнь и карьеру. Но обстоятельства сложились таким образом, что мне все же пришлось поделиться своим решением с матерью. Я был вторым кандидатом на весьма выгодную должность в правительстве, но меня отвергли из-за изменений процедуры приема. Неодобрительное отношение мужа моей сестры не позволило мне сделать своей профессией медицину.
Тем временем внезапное ухудшение моего здоровья, вызванное жарой, вселило в сердце моей матери такое беспокойство, что она немедленно решила отправить меня в Кашмир — когда речь шла о моем здоровье, мои успехи в учебе отходили на второй план. В этот критический период поступившее предложение занять низкооплачиваемую должность в Департаменте общественных работ этого штата было охотно мною принято. Мать дала свое согласие. Без всякого сожаления я покинул прекрасную долину, чтобы окунуться с головой в новую для меня работу клерка. Через год семья переехала жить ко мне в Сринагар, и вскоре мать активно занялась поиском невесты для меня. Следующим летом в возрасте двадцати трех лет я вступил в традиционный брак с женщиной, семью годами младше меня, дочерью Пандита из Барамуллы.
Я немало удивил ее в первую брачную ночь, когда покинул комнату в три часа утра, чтобы совершить омовение в ближайшем прибрежном храме, и, возвратившись через час, сел в позу для медитации и не проронил ни слова, пока не пришло время отправляться на работу. Но она с готовностью приняла то, что ее простому уму представлялось эксцентричной чертой характера мужа, и когда я возвращался из храма холодными зимними утрами, меня неизменно ждал теплый кангри (Маленькая глиняная чаша, оплетенная лозой, в которую кладут горячие угли для обогрева тела. Обычно, кашмирцы носят кангри у голого тела под длинной одеждой).
Примерно через год меня перевели на службу в Джамму. Жена последовала за мной вместе с родителями — она относилась к ним с преданностью и окружила их неослабевающим вниманием. Время текло, в жизни моей происходили перемены, и ситуация подчас выходила из-под моего контроля, но я никогда не забывал о цели, которую некогда поставил перед собой, и не отклонялся от избранного пути, не подозревая о том кризисе и великом испытании, которые ждали меня впереди.
В 1937 г., когда произошел этот экстраординарный случай, я работал клерком в офисе директора образования нашего штата. Прежде я занимал такую же должность в офисе главного инженера, откуда был переведен на новое место из-за того, что осмелился усомниться в справедливости директивы министра, получавшего извращенное удовольствие, издеваясь над подчиненными. Работа в новом офисе не доставляла мне никакого удовольствия, хотя, с точки зрения коллег, я занимал завидную должность. В мои обязанности входило ведение послужных списков и досье на сослуживцев высшего ранга, необходимых при принятии решений об их продвижении по службе или переводе на другое место работы. Таким образом, мне приходилось общаться со многими коллегами из обоих департаментов. Некоторые из них частенько захаживали в офис, желая добиться расположения начальства легким путем за счет своих ничего не подозревающих коллег, подавая пример другим поступать так же, чтобы не остаться в накладе.
Сам род моих обязанностей, тем или иным образом влиявший на карьеру и жизнь других, не позволял мне избежать критики со стороны сослуживцев. Но их действия зачастую производили в моей душе обратный эффект, и нередко решение принималось в пользу бедного, не имеющего поддержки, но достойного кандидата. Из-за моей неизменной приверженности справедливости я нередко натыкался на подводные рифы тайных симпатий и интриг, хорошо спрятанные под безукоризненным фасадом правительственных учреждений. Из-за своих добрых чувств к обиженным я часто действовал в ущерб собственным интересам и не раз отказывался от внеочередного повышения по службе в пользу старших товарищей.