Жаль, до сих пор не нашли мы могилу Регины и ее родителей. Но по сообщенным тобой координатам нашли могилу партизана Тараса Шатайко, того Ястребка, который погиб на твоих глазах. Не зарастет теперь тропа Светланы Тарасовны к этой дорогой могиле. И тропы к нашему кургану никогда-никогда не зарастут, на склонах его все больше цветов.
Цветы на земле, а земля приняла павших. Их теперь не отнять у нее, и земля живет ими; земля не умирает, и, как у нее, у них не будет старости. Тот, кто познает ату истину, у того не будет страха перед своей старостью. Так и я не страшусь ее…»
Как же понимать: не страшится человек старости, а приглашает на рисовую кашу с изюмом и медом, будто зовет проглотить щепотку кутьи на собственных поминках?!
Всю ночь я собирался в дорогу. На душе, как никогда, было неспокойно.
Я выходил во двор, вглядывался в плачущее небо, молил, хоть бы к утру прояснилось. Но дождь не унимался. Он лил уже вторые сутки, с каждым часом все сильнее, крупный и плескучий.
В который раз я выходил во двор, к гаражу, и вновь возвращался в квартиру, подолгу простаивал возле стены, на которой — большая фотография: костер и люди вокруг него — в ту памятную ночь на Ивана Купалу.
Костер оживал в моем воображении. И свет от него струился, точно розовая поземка, от самого подножия кургана. Оживал и двигался хоровод, и люди как бы разговаривали со мной:
«Память — не только в памятниках на могилах, мы продолжаем отыскивать и тех, о подвигах которых еще пока никто не знает». И будто доносились ко мне вместе с поземкой света голоса из самого кургана: «Хорошо, что не забываете нас!.. И спасибо тем, которые узнают от вас, что мы есть на свете, что есть такая память, которая вечно будет жить на Земле!»
Утром наперекор ненастью я погрузил в машину дорожные вещи, не без грусти напевая про себя тихую и строгую мелодию песни о партизане Железняке — проникла-таки она мне в самое сердце. И думалось об Остапе Митрофановиче Оверченко. Слышался его голос: «Врачи сказывали, мое дело безнадежно, даже если и выздоровею. Да ошиблись они!..»
Говорят, что все дороги к встрече фронтовиков ведут через Москву. И я не проехал бы мимо столицы, не миновал бы квартиру Владимира Иннокентьевича Салыгина, если бы даже он не напомнил о себе телеграммой: почтальон задержал меня, когда я уже выруливал свою старенькую неизменную машиненку на улицу. «Немедленно приезжай. Жизнь Градова опасности. Билеты самолет 22 часа вылетом сегодня приобрел Салыгин».
От моего города Владимира до Москвы рукой подать. Но в то утро не машина меня везла, а, казалось, я тащил ее на себе. Крайне изнуренный, с тяжелым камнем на душе наконец ввалился в квартиру Владимира Иннокентьевича. То, что я здесь увидел, потрясло меня.
В квартире не было обычного порядка, который, по выражению Дружбы, требует самый въедливый ротный старшина. А сам хозяин, уронив голову на стол, будто уснул после оголтелой попойки. О том свидетельствовали разбросанные на полу окурки. Недокуренная сигарета, выпав из руки Салыгина, дымилась перед ним на столе, пепел словно выползал из нее, и огонь оставлял на покрытом лаком дереве узкий черный след.
— Володя! — затормошил я его.
Владимир Иннокентьевич медленно поднял голову и, как бы еще не совсем опомнившись, руками смахнул со стола недокуренную сигарету. Затем, не глядя на меня, протянул руку к нераспечатанной пачке, надорвал ее, жадно закурил.
— А, это ты? — устало протянул он. — Молодец, что приехал!
Что мне оставалось, опрашивать или ругать его?
— Надо ж так-то? — побагровел Салыгин. — Одни люди добывают из земли металл, другие превращают его в оружие, начиняют землю всякой взрывчаткой. А тут еще этот Федор Безъедов.
Впрямь, не пьян ли он? Или с похмелья?
— Какой такой Федор Безъедов? — в недоумении, теряя терпение, спросил я.
— Потише, голова разламывается.
Всплески уличного шума вливались в распахнутое окно. Владимир Иннокентьевич прикрыл его створки с таким злом, что задребезжали стекла. Одновременно зазвонил телефон — непрерывно и настойчиво, так обычно вызывает абонента междугородная станция.
— Наконец-то! — вскричал Салыгин, схватил трубку, назвал себя. С полминуты послушав кого-то, спросил: — Скажите, еще жив? — И опять напряженно слушал. — Хорошо, спасибо!
Забыв положить на рычаг трубку, хотя разговор и был закончен, Владимир. Иннокентьевич сосредоточенно о чем-то думал, не скоро протянул мне руку.
— Ну, здравствуй, — сказал он, будто только-только заметил меня.
— С Херсоном разговаривал?