И я сам…
Один за другим умирают друзья-фронтовики. Чей теперь наступит черед? Страшно подумать! Но кто бы ни ушел, каждый, кто пойдет проводить в последний путь друга, будет чувствовать, будто вместе с ним уходит и часть его жизни.
Сотни людей шли за гробом Курганного капитана. Это была та самая дорога, по которой он ходил — от села к кургану — на кладбище, провожая в последний путь умерших односельчан, бывших и не бывших на фронте, но с которыми душевно общался до самой своей смерти. И нынче вот он уже не шел по этой дороге, а его несли, чтобы навсегда положить в землю отцов и дедов, в могилу, приготовленную для него по соседству с могилой Степана Бездольного, прах которого позаботились перезахоронить здесь фронтовики — боевые товарищи Градов и Салыгин.
В жгучей полуденной тишине, лишь оглашаемой медными звуками военного оркестра, тянулось к кургану траурное шествие. Агриппину Дмитриевну и Светлану Тарасовну вел под руки Иван Тимофеевич Рысенков. В последнее время он часто наезжал в Суздаль с Салыгиным — навещали дом Колосковых. Однажды там и я встретился с ним. Он был в парадной форме, при всех своих орденах и медалях.
Я не удержался, спросил его:
— Или, Иван Тимофеевич на партсобрание явился?
Но Салыгин поспешил на выручку:
— Поздравляй его, ангелочка! Сегодня товарищ Рысенков простился со старым партбилетом. Партия выдала ему новую красную книжечку. По такой причине не грех явиться к людям при всех боевых регалиях.
И сегодня Иван Тимофеевич Рысенков провожал в последний путь фронтовика Николая Васильевича Градова, хотя лично с ним никогда не был знаком.
Иван Тимофеевич был в форме майора Советской Армии. Прибыл на похороны вместе с Агриппиной Дмитриевной.
Когда затихал на время похоронный марш, разрывающий душу на части, когда сердце слегка отпускало, невольно думалось при взгляде на Рысенкова и Агриппину Дмитриевну: «Да продлится жизнь в этой замечательной паре!»
Хоронили Курганного капитана… Хоронили инвалида Великой Отечественной войны, капитана Советской Армии Николая Васильевича Градова. Однако Дружба оставался с нами, потому что был вечер Памяти: горели фонарики у каждого дома в память о тех, кто воевал и не пришел с войны, и кого не стало уже после войны, я совсем недавно, даже вот и сегодня…
Как всегда, в этот час не зажегся свет в хате Прасковьи Федосеевны Бездольной, но фонарик горел на двери. Утром эта старая мать проводила нас, как требовал древний обычай, не до калитки, а до самой околицы. Так она провожала и Миколушку Градова, когда он приходил к ней.
— Вы что, плачете? — заглянув мне в глаза, спросила Прасковья Федосеевна.
— Это вам показалось, — возразил я и кивнул на Салыгина. — Это вот он, Владимир Иннокентьевич, махру закурил, дым попал в глаза…
— Ну-ну, извини, чертушка! Фрося моя не смогла снабдить меня приличными сигаретами в эту дорогу, потому и приходится курить Миколушкину махру. Правда, Светлана Тарасовна?.. Спасибо, выручила…
Светлана Тарасовна лишь прошептала:
— Не за что…
Ей ли было много говорить! И Салыгин вдруг сгорбился по-стариковски, смутился.
…Возле наших ног мелькнула тень: аист, покружив над курганом, стремительно опустился на его вершину.
1979—1983.