Вконец расстроенный, я попросил отсрочить разбор моего заявления до лучших времен, выбежал из школы и помчался домой.
Вечером у нас в доме неожиданно появились Антонина Сергеевна и Кирилл Фомич. О чем у них шел разговор с моим отцом, я так и не узнал. Всю ночь проплакал, но тайком, чтобы никто не заметил.
Утром, глянув мне в глаза, мать встревожилась:
— Что с тобой, сыночек?
— Голова болит.
Она дотронулась ладонью до моего лба:
— Да-да, сегодня тебе нельзя идти в школу… А я-то?.. Не подошла ночью к сыночку, не укрыла его тепленьким одеяльцем…
Ее жалость раздразнила меня. Поступил наперекор — пошел в школу.
Степан занял место на свободной задней парте. Я уселся на своей — посередине ряда, в абсолютном одиночестве. Сидел, потупя глаза. Казалось, все одноклассники пронизывали меня своим презрением.
В класс с кипой тетрадей вошла Антонина Сергеевна. У меня появилось желание сигануть в окно! Разобьюсь — пусть, не велика беда, может, потом оценят… Но произошло что-то странное: учительница, положив тетради на свой стол, как раз в момент моей душевной смуты направилась к окну. Некоторое время она смотрела куда-то вдаль, будто на что-то решаясь… И вдруг, повернувшись к классу, сказала:
— Бездольный, займи свое место!
«Вот оно, начинается! — насторожился я. — Верить или не верить своим ушам?!»
Степан, подчиняясь требованию Антонины Сергеевны, безропотно сел рядом со мной. Мне стало легче. Между тем начался урок. Я услышал совершенно спокойный голос учительницы, словно ничего не произошло. Не обращая на меня и Степу внимания, она называла фамилии ребят, возвращала им тетради, с разной интонацией произнося: «Хорошо», «Отлично», «Посредственно». Назвала и Регинку.
— У тебя, девочка, преотлично написано. Вижу, провела каникулы с пользой — много читала…
Так всем были возвращены их сочинения.
— Градов и Бездольный, встаньте!
Я поднялся с трудом.
— Вам я пока никакой оценки не поставила, — сказала Антонина Сергеевна. — И тетради получите позже. Я сперва расскажу о ваших сочинениях на родительском собрании. Обязательства, которые вы взяли на себя, очень нелегки и весьма ответственны. Тем не менее, ребята, их надо выполнить… Я верю — вы их выполните…
Тогда я, не стесняясь класса, заплакал. Видно, я почувствовал детским сердцем, что Антонина Сергеевна поняла, как глубоко я и Степа переживали наше немудреное затаенное горе, даже отчаяние. О том забыть нельзя, как она «вытянула» нас на родительское собрание, прочитав лекцию «Что такое настоящая дружба», поставив меня и Степу в пример. Перед родителями мы огласили все пункты нашего обязательства.
Ну, а потом?
Вскоре меня и Степу приняли в пионеры…
Спасибо этой учительнице! Антонина Сергеевна чутко оберегала человеческое достоинство всех своих подопечных — с первого дня появления в 5-м «А» классе до окончания нами школы.
Так бывшие взбалмошные шустрики обретали вечное и доброе — чувство долга людей перед людьми.
Мы со Степой окончили школу на «отлично». Могли бы поступить в институт. Но предпочли иное: не напрасно занимались спортом и мечтали о службе в Красной Армии. И потому сказали: «Даешь службу мужества!»
…Ехали мы в теплушке по железной дороге, пели песни о партизане Железняке, об Орленке, взлетающем выше солнца, и никак не была скорбной наша дорога новобранцев от порога отчего дома до красноармейской казармы».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Убывало утреннее время, начинался знойный день. В небе ни облачка. Синева за курганом сгустилась до того, что, когда я оторвал глаза от тетради Градова, этот сгусток показался огромной, заступившей весь горизонт тучей.
— Ух ты!
Николай Васильевич, улыбнувшись, выразил беспокойство:
— Устал или нет интереса?
Меня разобрал смех.
— Мой славный дружище! Читал я и в чем-то видел себя, — поспешил я с ответом. — И буду читать, как тот старый пастух, которому всегда приятно хлопать бичом.
— То есть будешь ругаться? Нет, ты скажи по чистой совести!
— Да, по чистой совести хочу спросить: когда ты начал писать все это и зачем?
— Дело такое было… Попросили меня малятки из этой самой нашей школы рассказать о том самом-самом, ну, стало быть, каким я был в их возрасте. Я и поговорил с ними. А они мне: «Это же так интересно!» И потянуло меня на воспоминания. Взял я вот эту тетрадь и пошел строчить, чтобы выполнить просьбу ребятишек: оставить это самое-самое в школьном музее, как бы в назидание всем маленьким потомкам. Писать начал, а оно звено за звеном потянулось. И вышло такое, что малятам и несподручно показывать. Разве что взрослым… Эх, грехи наши тяжкие! — Градов смахнул ладонью со своего лба крупные капли пота. — Душновато, — протянул он. — Ты вот что, дружба… Времени у нас довольно. Предлагаю спуститься к старику Днепру. Он, Славутич, гостеприимен. Лекарь добрый, выкупаться — самое благое средство от разжижения мозгов. А после и винегретиком закусим, пальчики оближешь. Есть тут у нас мастерица угостить — Марина Остаповна, дочка того самого Остапки Оверченко, который меня в детстве отдубасил. Ну, айда за мной!