Я ответил, что мы с Украины.
— Значит, приехали на службу в наши края?! — не то спросил, не то похвалил он нас, светло улыбаясь глазами и поднося натруженную, с ярко выраженными прожилками руку к своим «шевченковским» усам. Покрутил их. — Давненько прибыли?
Степан одернул меня, прошипел на ухо:
— Болтун — находка для шпиона!
Мой друг проявил воинскую бдительность.
— Собственно, папаша, вы-то кто будете? — напрямик спросил он.
Человек двинул нижней губой, пошевелил усами, добродушно усмехнувшись, ответил:
— Относительно папаши — как сказать… Пожалуй, я и в дедушки уже могу вам сгодиться.
Он сразу расположил меня к себе. Мне стало обидно за неуместную бдительность Степана, и, чтобы предупредить нарастающую предвзятость к «дедушке», я сказал:
— Вы очень напомнили мне нашего украинского поэта Тараса Григорьевича Шевченко… внешностью своей.
— Некоторые это подмечают, — весело рассмеялся он и продолжил с оканием: — Говорят, что-то и с Горьким есть общее. Однако до этих великих людей мне далеко. Не пришлось дорасти. Портрет Шевченко у меня в доме — в красном углу. Преклоняюсь перед его поэзией и нелегкой долей. От великого же Горького имею подписанный им собственноручно документ, что принадлежу малость к рабочим поэтам. — Он отрекомендовался: — Иван Абрамович Назаров.
Я, потрясенный, не сдвинулся с места, лишь ухватил его за руку: жив поэт, о котором писала Репина.
Все остальное произошло неподалеку от Успенского собора в загорающийся розовый полдень…
По дорожкам в парке, на круче над Клязьмой, прогуливались горожане. Их голоса заглушались гулом льда, несущегося по широко разлившейся весенней реке. К ее рокочущему течению примешивался крик грачей, то взлетающих, то садящихся на кроны старых лип.
Я невольно поднял, глаза на колокольню собора. Вершина ее словно плыла высоко надо мной. Облитый солнцем, ярко сверкал золотом огромный крест. Голова моя закружилась. И в этом кружении будто ожили, задвигались, точно горестные глаза человека, люкарны — круглые окна, обрамленные затейливым орнаментом, — вверху, под самым куполом колокольни. В самом деле, издали вид этих люкарн вызывает впечатление всегда смотрящего лица, с какой бы стороны ни взглянуть на них. Но в ту минуту я увидел не просто человеческое лицо, а показалось, с печальной укоризной смотрела на меня о н а, далекая Регина.
— Между прочим, мои молодые друга, эта колокольня с высоким золоченым шпилем воздвигнута в 1810 году на месте старой колокольни, в которую ударила молния в 1806 году, — сказал Назаров.
Сердце мое дрогнуло. Я вспомнил стихи этого поэта в письме Регины и вслух произнес их.
Я поймал на себе недоумевающий взгляд Степана, услышал изумленный возглас Ивана Абрамовича:
— Вот как, юноша! Откуда вам известны эти мои давние стихи?
От обострившегося ощущения невосполнимой потери любимой девушки защемило в груди; с трудом переведя дыхание, я ответил:
— Из очень далекого края… — И вдруг захотелось выложить перед поэтом все, что наболело на душе после писем Регины и о чем я не отважился поговорить даже со Степаном. — Там… Там скоро одна девушка должна стать матерью… Стихи ваши прислала… в письме…
Не знаю, как долго и насколько складно я рассказывал о том, что содержалось в письмах Регины.
— И не придумаю, как быть, — расслабленно закончил я.
Назаров помедлил, оценивающе вглядываясь в лицо мне.
— Юноша, я должен заметить, что вы прескверно поступили: сыграли со своей любимой в молчанку — ты меня видишь, а я тебя нет, — заговорил он медленно и строго. — Поступили прямо-таки, что тот вандал… Нелюбимый ею человек разрушил культурные ценности, уничтожив библиотеку, но и вы не лучше. А?.. К вам обращается человек, попавший в беду, а вы его пинаете ногой. Негоже, негоже!.. Сегодня же вы ответьте ей… Напишите, прошу вас!
Он подхватил меня и Степана под руки, повел по аллее. Мы все дальше уходили от собора.
— Впечатляющая красота! — вдруг воскликнул Иван Абрамович, оглянувшись на сверкающий собор. — Да только что за ней таится! Скажем, и у нас в Суздале…
И он принялся рассказывать о потрясающих сценах из мрачной жизни Спасо-Евфимиевского монастыря, куда невольно, по причине крайней нужды в пору своего раннего детства, пристроился переписчиком книг и певчим.
— Там-то и пришлось повидать мне всякие дела и делишки. И сочинил я антирелигиозную молитву. Конечно, монахи тут же вышвырнули меня. Досталось мне на орехи, — усмехнулся Назаров, но продолжил с душевным надрывом: — Да, страшную известность приобрела эта святая обитель. Помещалась в ней самая настоящая тюрьма, куда бросали за «особо важные преступления»… В этом «всероссийском тайнике», например, еретик Золотницкий пробыл тридцать девять лет и был освобожден лишь после того, как сошел с ума.