В институте я проявила особенные способности: в детстве еще бренчала на рояле, теперь выступала на студенческих вечерах, была на виду, стала общественницей.
Я не была трусихой. Помню первое занятие в прозекторской. На низком мраморном столе лежал труп.
«Ну, кто посмелее, прошу!» — пригласил к столу ассистент оробевших студентов.
Меня мутило от формалина, но желание всегда быть на виду помогло одолеть это неприятное ощущение. Я подошла к столу первой.
«Поскольку вы самая смелая, — сказал ассистент, — то будете препарировать мышцы лица».
Я внутренне содрогнулась.
«Ничего, ничего, — подбадривал ассистент. — Берите скальпель».
Я препарировала, а после вышла из прозекторской ничего не видя, все было как в тумане. Но никто этого не заметил.
Меня скоро избрали в профком. На заседаниях выступала последней, как бы подытоживая обсуждения. Моя хватка нравилась кое-кому, называли активисткой. Однако общественная работа вышла мне боком, я запустила аналитическую химию и схлопотала двойку. Дома закатила истерику. Решила бросить институт. Тогда и повстречался Алексей — инженер-энергетик по профессии. Я заявила домашним, что выхожу замуж и уезжаю в другой город.
В нашем доме словно разорвалась бомба. Я проявила полное равнодушие к маминым и тетушкиным воплям. Мы с Алексеем уехали не расписавшись.
Те, кто поближе знал меня и Алексея, утверждали, что мы — отличная пара и что нам пора узаконить семейные отношения. Я этого не находила. Мы делали вид, что живем дружно. Но скандалили, оставаясь с глазу на глаз, из-за мелочей, не уступая друг другу. Он хотел идти в кино, я — в театр. Он просил приготовить борщ, я хотела суп (брала из столовой, разумеется).
В конце концов все это надоело: я устала от семейных забот и написала домой. Тут же прилетела мама. Алексей тогда был в командировке, и на наши сборы ушло немного времени. Между тем я и не думала бросать Алексея, а лишь хотела отдохнуть от него. Надеялась на его любовь ко мне, считала, он непременно приедет в ваш город, останется жить у нас, зная о том, что у меня должен появиться ребенок от него.
Этот жестокий человек не прислал ни одного письма. Ах, как я была несчастна!
Папа посоветовал:
«Вот что, моя умница, надо возвращаться к Алексею».
Мне захотелось покапризничать, заявить достойно, что я вправе решать свою жизнь самостоятельно, однако он опередил меня:
«Надо вернуться к Алеше… Понимаешь, здесь тебе нечего делать. Будь умницей…»
О, как мне стало больно! Но ведь он назвал меня умницей, и я решила доказать ему:
«Хорошо, я поеду… Не потому, что Алексей мне нужен. Противно мне здесь с вами».
И уехала… Что же Алексей?.. Он — рыжий, противный — не пожелал даже видеть меня. Но я не вернулась и домой. Право, какая я умница!..»
Записывая исповедь Агриппины Дмитриевны, я хочу верить: придет время, и она предстанет перед судом своей совести.
А что же Свирид Карпович?
Сойдясь с Агриппиной Дмитриевной, он поступил опрометчиво. Почему любит ее? Может, потому, что не знает вот этой исповеди, и я обязан открыть ему глаза на ничтожную женщину вопреки ее просьбе… Постараюсь найти такое время, чтобы не слишком ранить Свирида Карповича. Я должен так поступить? Ведь пришел же я в свое время в канцелярию командира батареи. Пришел потому, что сумел понять: никакой я не умница в сравнении с тем, кем был мой друг Степан Бездольный.
…Канцелярия комбата.
Стол, покрытый красным полинялым сукном. На столе — чернильный прибор из литого чугуна, стеклянный кувшин с водой и разрезанный пополам снаряд как наглядное пособие для занятий. К одной стене примыкал неказистый диван с выпирающими из него, точно горбы, пружинами. Напротив, у другой стены, стоял шкаф, заставленный книгами по военному делу. Красноармейская ленинская комната выглядела много солиднее и наряднее. Между тем обстановка канцелярии будто выражала личность комбата Чаевского — душевную и внешнюю его строгость и подтянутость.
Совсем по-граждански выглядел рядом с Чаевским комиссар батареи старший политрук Салыгин: и звезды на рукавах, и шпалы в петлицах не казались столь впечатляющими, как знаки воинского звания «капитан» комбата — те же шпалы рубинового цвета и нашивки в виде галок из золотой тесьмы на рукавах. Оба они, комбат и комиссар, вроде бы и равны по-служебному положению, но, войдя в канцелярию, я, приняв стойку «смирно», обратился к Чаевскому:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться к товарищу старшему политруку!
— Вольно! — ответил комбат.