Захватывающее впечатление производит человек, когда, предварительно наслышавшись о нем, вдруг оказываешься с ним с глазу на глаз. Какой-нибудь скупой жест, интонация голоса открывают много больше смысла, чем самые подробные слухи. И Свирид Карпович увлек меня настолько, что я совсем забыл о Николае Васильевиче. Однако собеседник мой сам напомнил о нем:
— Издавна мы мечтали о такой жизни. Помню, приехал Николай Васильевич Градов к нам на побывку вдвоем со Степаном Кузьмичом Бездольным. Оба — командиры. А у Степана Кузьмича на рукавах красные звезды. Перед финской войной это было. Отец мой тогда колхоз возглавлял. И мне, как видите, спустя много лет, после многих других председателей, этот трон достался… Встреча запомнилась. Степан Кузьмич рассказывал о военной службе. А Николай Васильевич, помню, говорил о трудной жизни старого поэта из Суздаля. Будто тот поэт очень похож на Тараса Григорьевича Шевченко. Постойте… Кажется… Азаров…
— Иван Абрамович Назаров, — уточнил я. — Удивительно, как это вам запомнилось! Память у вас…
— Не жалуюсь! — подхватил Цырулик. — Как же?! Присутствовал тогда и дедушка Лепетюха. Помнил этот старикан жизнь еще при крепостном праве. А при нем известно, как людям жилось. Что у нас, на Украине, что в России. И доля того же Тараса Григорьевича… О, такое надо помнить на века, чтоб не повторялось оно. Вот так и я запомнил… Ну так вот, говорили они о новой жизни, к которой мы сейчас пришли. Мечтали, фантазировали, планы строили, как их претворить в жизнь… На рассвете Бездольный с Градовым повели нас, школьников, в военный поход. Мы пели песню о матросе Железняке…
Он замялся, устремляя взгляд на тетрадь в моей руке.
— Хо-хо! — вдруг громыхнул Цырулик, вкладывая в свое восклицание какой-то свой, непонятный мне смысл.
Я удивленно насторожился.
— Не может быть, чтобы Курганный капитан в своих воспоминаниях умолчал о том времени. Давайте полюбопытствуем.
Цырулик взял из моих рук тетрадь Градова с такой для меня неожиданностью, что я спохватился лишь после, когда она была уже в его руках. Вдруг наткнется на «умницу»! Но Свирид Карпович, точно заранее знал, открыл страницу, прямо относящуюся к нашему разговору о приезде в село Бездольного и Градова, начал читать.
Он читал, мерно ступая по мягкому ковру и слегка наклонив и выставив вперед свою бритую крупную голову; читал не торопясь, с паузами почти после каждой фразы, в каком-то взволнованном раздумье, словно бы говорил о чем-то нелегком, пережитом лично:
— «Побывали мы в гостях у Антонины Сергеевны Зацепы. Гуртом навестили в больнице занемогшую нашу первую учительницу Капитолину Леонидовну… Не без пользы прошло время в нашей школе: по просьбе педагогического коллектива провели двухдневные «маневры» со старшеклассниками. «Воевали» среди припорошенных снегом курганов… Был и походный марш… Мы пошли по той дороге, по которой Великий Могикан и его Бледнолицый Брат бежали из дома, чтобы стать индейцами… Завернули и на могилу «неизвестной»… Маслинник лежал под снегом. Заснеженной — никакой к ней тропочки! — была и могилка… В абсолютной тишине, забытая людьми, покоилась в ней женщина из 1921-го голодного года… Человек!.. Был человек… Мы шли со Степаном, опустив головы… По нашим следам ребята проложили торную тропу к могилке. Огласилась звонкими голосами полянка. Почудилось, стая горлинок прилетела сюда… Завтрак прошел шумно, в разговорах про то, как надо любить отчий край, а не бежать к индейцам. Я положил на могилку пару домашних пирогов…» — Свирид Карпович приумолк, поднял голову, посмотрел мне в глаза. — То-то!.. Было так, — тихо произнес он. — Хороша была водица из незамерзающей криницы. Значит, так… Наполнили мы той водой наши походные фляжки, зашагали дальше. Возвращались домой под вечер. И опять оказались у той могилки. Не столько могилка позвала к себе, сколько звонкий ключевой ручеек — хотелось сказать ему спасибо за живую водицу… А дело-то, после того как мы оттуда ушли, неприятное вышло!.. Как сейчас вижу: к могильному кресту прибит кусок листового железа. На нем, в мастерском художественном исполнении, рисунок — череп человека. И слова страшные: «Грядет смертный час — идет война!» Я так понимаю: неподалеку была деревня, сектанты в ней ютились. Не иначе. Череп их рука рисовала. Зачем, спрашивается?.. Работка одна из тех, что жить и трудиться спокойно не давали. Враги колхозного крестьянства от ружейных выстрелов перешли к прокламациям о «кончине света». А тут — «идет война»! Каково нам, юнцам желторотым?! Да!.. Со мной тогда творилось что-то непонятное. Солнце опускалось за горизонт необыкновенно оранжевое, какое-то близкое, так что чудилось, до него можно дотянуться рукой. При этом оранжевом свете и запал мне в память безглазый череп на кресте. Злобно-торжественный оскал долго преследовал меня, вселял в душу беспокойство и страх… И во сне снился… Был в школе урок анатомии. Не знаю, что было с моими сверстниками, могли ли они смотреть на человеческий череп как на просто наглядное пособие, а мои нервишки не выдержали. Я удрал с того урока, солгав учителю, что заболел… — Свирид Карпович, чуть сгорбившись, приблизился ко мне: — Человеческий череп и кости — это знак войны. Да, да… Она, проклятая, всем дала себя знать… И взрослым, и детям. Должен сказать, мне уж очень особо…