Я догадался, что это детишки-близнятки супругов Цыруликов. А что касается «гостей», это я и Градов.
Заметив нас, старик крикнул:
— Микола Василия через часок, пожалует!.. Диво-то какое у Оверченко: кажись, Остап в разум входит!
Свирид Карпович, ничуть не удивляясь, закивал головой.
— Что я говорил? — сказал он, глядя на жену. — Лучшее средство избавиться от любой болезни — ступить на землю, где родился.
Вера Павловна, ни слова не говоря, вдруг перекрестилась, пошевелив слегка губами.
— Мамочка! — окликнула ее с улицы Маричка. — А Павка нехороший! Посмотри, какую он мне шишку набил!
— То ж не я, — слегка насупившись, возразил малыш. — То ж Маричку комар шачкнул… И дедушка…
— Павлик! — погрозил ему отец. — Я тебе…
Но он грозил не сердясь.
Вслед за Павликом в комнате появилась Маричка, за ней — дедушка Охрым. Мальчик бросился к отцу, прижался к нему и, показывая на старика, сказал:
— Я Маричку даже пальчиком не трогал, а дедушка говорит, что я ее шачкнул. — Он притопнул ножкой. — Неправда, дедушка! Я только хотел раньше Марички домой прибежать. Злой ты! Сверхжитель!
Вера Павловна, прижимая к себе Маричку, прикрикнула на сына:
— Павлик, это что еще такое?! — И обратилась к Охрыму: — Дедусь, сколько раз просила — не называй себя так. Кличка какая-то! Хоть бы гостя постеснялся.
Охрым поманил малыша, и тот сразу же припал к нему.
— Гляди, и лад у нас наступил, — сказал он Вере Павловне и обратился ко мне: — А кто ж я? И есть сверхжитель! Умер человек до шестидесяти лет — преждевременно ушел из жизни. После шестидесяти — своевременно. А я сверхжитель. Помирать пора…
— Не обращайте внимания, — сказала Вера Павловна. — Это он так, для потехи. Спросите, хочет ли помирать?
— Ну, дедуська! — кинулась от матери к Охрыму Маричка, захныкала: — Милый, хороший мой дедуська!
— Ишь, напугала ребятенка! — строго глянул на Веру Павловну Охрым и приосанился. — Ну-ка, инструмент мой! Живьйо-о!
Павлик убежал в другую комнату, тут же вернулся и подал в протянутые руки Охрыма балалайку.
— Гайда, постреленки! — лихо крикнул дед.
Все последовали за ним на веранду.
Охрым сперва играл не то грустно, не то весело, склоняясь то одним, то другим ухом к балалайке, будто еще не доверял ей.
Я невольно засмотрелся на Веру Павловну. В цветастом передничке она выглядела очень миловидной. В меру полногрудая, со вспыхнувшим румянцем на щеках, ясноглазая и с особо заметными ямочками на длинных пальцах, она медленно пошла по кругу, шевеля ими в воздухе, подняв руки, увлекая за собой ребятишек.
Маричка и Павлик сперва затопали на одном месте каблучками сандалеток, затем, хлопая в ладошки, под взвизгивания Охрыма пошли вокруг матери вприсядку.
И тогда Вера Павловна отошла в сторонку. Ребятишки словно забыли про нее. Павлик дробно стучал каблучками. Маричка кружилась вокруг него, приседая, и ситцевое платьице ее с красными и голубыми глазками раздувалось колокольчиком.
Не выдержал и Свирид Карпович: ухнул об пол ногой, запрокинул голову и, прихлопывая руками, завертелся волчком вокруг детей.
— И-и-эх-хо-ха! Ий-е-хви-ах! — повизгивал Охрым, перекидывая балалайку из одной руки в другую.
Наконец Свирид Карпович сдал:
— Ото ж справди натомылысь!
Маричка подбежала к нему:
— Еще, папочка! Еще… моя мушечка!
— Хорошего понемножечку, донечка, — остановила ее Вера Павловна. — Пусть твоя мушечка отдохнет до следующего раза.
— Ну, мамочка!
Вера Павловна молитвенно поднесла руки к груди.
— У папочки сердечко зайдется…
И в жесте ее, и в голосе проявилось столько певучей нежности и мольбы, что она вдруг стала похожей на молодую монашенку, вот сейчас опять перекрестится! Ведь только что была вся огонь, а теперь — воплощение кротости и смирения.
— Хорошо, мамочка, — согласилась девочка. — Пусть до следующего раза.
И Вера Павловна опять ожила:
— Как хотите, а я все же намерена покормить вас, товарищи мужчины.
— Это значит до пояса облиться холодной водой, — поспешил объяснить мне Свирид Карпович.
— Но прежде, — кинула она лукавый взгляд на него. — Одна минуточка!
Вера Павловна быстро открыла люк в подполье веранды. Тут же в ее руках появилась бутыль. С прытью, которой позавидовал бы молодой, дед Охрым выбежал, вернулся с искрящимися на солнце бокалами. Свирид Карпович, приняв от жены бутыль, одним движением открыл ее. Словно истосковавшийся по воле джин, напиток бурно вырвался из горлышка, шипя и пенясь, потек в бокалы. Тонкий запах ковыля, неповторимый аромат степного разнотравья вскружили мне голову.