«Будем стоять… тут», — процедил сквозь зубы Степан.
— Я вынесу тебя, Степа!
«Только мертвым! — Он заметил присыпанный землей автомат. — Подай!»
Немцы приближались к нам.
«Помоги подняться!» — сказал беззвучно Степан.
Он теперь разговаривал со мной не голосом, а лишь жестами, точно глухонемой.
«Бей по гадам… справа, — угадал я по движению его яростно сверкнувших глаз. — Я — лево…»
Гитлеровцы надвигались плотной цепью.
«Бей, Колька!»
Степан упал на дно полуобрушенного окопа еще до того, как в его автомате кончились патроны. И в этот момент рядом рванул фугасный снаряд… Не знаю, как долго я был в беспамятстве. Пришел в себя — первая мысль: где Степан?! Притихла перепаханная, изрытая снарядами и бомбами высота. На земле, где недавно была деревня, догорая, чадило какое-то хламье. Фашисты, понял я, прорвались и ушли в глубь нашей обороны.
Я ползал по разбитому НП, пока не признал место, где был окоп, из которого мы стреляли со Степаном: здесь он засыпан!
Не чувствуя боли в руках, я разгребал землю, и вдруг увидел собачьи лапы. Вместе со мной Найда стала рыть земляную насыпь, тонко повизгивая, точно давала мне знать — тут, тут Степан!
Во мне прибавилось силы. Я даже дал собаке имя, чего мы не сделали утром, при встрече с ней.
— Помогай, Найдочка!
Сперва появилась голова Степана — он лежал ничком.
— Степа…
Найда вдруг завыла, потом схватила зубами меня за рукав. Показалось, она дала мне понять — испить водицы надо Степану!
«Да-да, надо скорее принести воды, чтобы спасти Степу!» Эта мысль вытеснила из моей головы все остальное, и я двинулся напрямую к реке. Шел, не таясь, во весь рост. Ни меня, очевидно, никто не видел, ни я никого не встретил. Карабкался через завалы чадящих бревен, падал в воронки от бомб и снарядов, натыкался на трупы своих и чужих солдат.
Я подошел к берегу реки! Но тут совсем растерялся: при мне ни кружки, ни ведра или какой другой посудины. Но скоро осмотрелся: на берегу — груды рваного металла, подбитые танки, автомашины. «Настрогал Степа!» — мелькнула мысль, приободрила.
Кругом валялись и немецкие каски…
Я нес воду для Степана в немецкой каске, и лишь возле него осознал это. Но не пробудилось во мне ни отвращение, ни брезгливость к вражескому предмету.
Я плеснул горсть воды в лицо Степана. Он не сразу пришел в себя, долго еще бредил в горячке.
— Я здесь, Степа! Испей вот…
Я влил в рот ему воду.
Найда жалобно скулила, точно плача. И глаза Степана приоткрылись.
— Степа, вставай! — попытался я приподнять его.
Он вскрикнул от боли и сказал чужим голосом:
— Конец, Колька…
— Потерпи… Я вынесу тебя…
— Пустое… Душно… — хрипел он. — Пристрели… — И опять потерял сознание.
…Угасало, опускаясь за горизонт, багровое солнце. Казалось, вместе с ним погасла, навсегда закатилась и жизнь Степана.
В левом кармане гимнастерки друга я обнаружил партбилет, а в нем клочок бумаги: «Партии большевиков. Я — коммунист и гражданин Союза Советских Социалистических Республик. Если погибну, это значит, что жизнь свою я отдал за коммунизм, за дело рабочих и крестьян. За это народное дело сложил свою голову в нашей степи, под Херсоном, матрос Железняк, но победил. И мы победим!» Точно такой же листок лежал и в моем партбилете. Эти записки мы составляли вдвоем, услышав по радио голос Сталина, когда уже шла война: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
Собственно говоря, описанием трагической гибели командира батареи Степана Бездольного и заканчивалась тетрадь Николая Васильевича Градова, если бы…
Тогда в селе у меня не то что не было времени прочитать до конца эту тетрадь в черной клеенчатой обложке. Вернее, тому помешали никак не предвиденные и не менее потрясающие события, связанные с войной и проливающие свет на послевоенные судьбы людей, близких Бездольному и Градову. Только поэтому я дочитывал тетрадь Дружбы, которую он доверительно отдал мне, уже вернувшись к себе домой. И больше всего меня удивила концовка его воспоминаний: «Лежал Степа на теплом песке, положив руки под голову, щурясь от солнца, в вздрагивал влажными ресницами. Вот он внезапно открыл глаза, задумчиво посмотрел в небо и сказал: «Знаешь, Колька, а смерти у меня, наверное, не будет. Пускай я умру, но буду жить в этом ясном небе». И засмеялся…»