Меня опять отвели в чулан, где я проспал весь остаток дня и ночь. Крепкий и глубокий сон, как и предполагал я, снял с моей оцепенелой души излишнее напряжение. Припоминая, что произошло со мной вчера, я решил не говорить о нем подробно Антяшеву и Приблуде. Твердая уверенность спасти их или вместе погибнуть укрепила самообладание. «Если нас поведут на расстрел, не отчаиваться, — сказал я. — Будем драться». «Бог милостив!» — немощно произнес Никифор. «Все равно как помирать», — сказал Антяшев.
Я присмотрелся к ним. «Вас-то хоть покормили?» — спросил я. «Спасибо, по кусочку хлебца подали», — ответил Антяшев. «И баландочки, слава богу», — добавил Приблуда. Надежда на их помощь сразу исчезла. Но это не смутило меня. Надо действовать.
Ранним утром четверо немцев во главе с фон Штрипке, с автоматами на изготовку, повели нас за околицу села, к оврагу.
Я шел между Антяшевым и Приблудой. С обеих сторон шагало по одному солдату. Впереди — Ганс, подававший вчера мне яичницу, с засученными по локоть рукавами. Позади — фон Штрипке. Он даже весело подмигнул мне, когда нас вывели из чулана, сказав по-немецки: «После этой работы, если вы оправдаете наше доверие, мы дадим вам настоящее дело». «Буду стараться», — ответил я, имея свое на уме.
Мы уже были далеко от села. С правой стороны дороги рос редкий кустарник. За ним хмурилась черная стена спасительного леса. Тогда-то я и шепнул Антяшеву: «Как только чихну, бросайся на фрица отрава. — И затем Никифору Приблуде: — Ты — на фрица слева. Остальных беру на себя».
Антяшев вроде бы приободрился. Зато голова Приблуды еще глубже ушла в плечи. В его взгляде, мимолетно скользнувшем по мне, — неизбывная отрешенность от всего земного.
Тогда я решил всех четверых гитлеровцев взять на себя, будь что будет. «Чихну — враз падайте на землю!»
Поняли ли они меня?
Шаг… Второй… Третий… Вот он и кустарник, далее овраг, в котором я должен закопать, как говорили фашисты, трупы Антяшева и Приблуды…
Да, вчерашняя высококалорийная еда и глубокий сон восстановили мою былую крепость тела и духа. Я подал условный сигнал и метнулся к гитлеровцу слева, который был на вид послабее других, ударил его левой рукой под дыхало. Так в правой руке у меня оказался автомат. Мне сопутствовала удача: я успел дать длинную очередь на уровне своей груди, прострочил слева направо и обратно. Заметил: прошил всех наповал — и гитлеровцев… и своих. Неужели наши не поняли моего приказа? Особенно сожалею о седоусом Антяшеве…
Я бросился бежать. Бежал, перепрыгивая через канавы, рвы, поваленные деревья; бежал, окрыленный чувством обретенной свободы и одновременно подхлестываемый мыслью, что меня может еще настигнуть погоня. Порой я оглядывался назад. Казалось, что Приблуда и Антяшев бегут следом. Увы, трагична судьба этих людей…
В глубине лесной чащи дышалось полегче. Но и тут, в относительной, так сказать, безопасности, тревога не покидала меня. В душу закрадывались сомнения: куда идти?.. Если пойду на запад, то окажусь в руках немцев, на восток — смогу ли перейти к своим?
Я залег в чащобе под какой-то разлапистой сосной. Не помню, как скоро надо мной вдруг звучно ударил по стволу дятел. Показалось, вблизи застучал пулемет. Сверкнула спасительная, как бы проясняющая обстановку мысль: тут же где-то действует партизан Ивашка, к нему надо идти!
Я вскочил на ноги, подхватил свой трофейный автомат — не безоружным приду к Ивашке!.. Только бы найти к нему тайную тропу!
Неподалеку, точно предупреждая меня об опасности, застрекотала сорока. И откуда-то донесся гул самолетов. По звуку моторов я определил — «юнкерсы». Вскоре раздались и взрывы бомб. Не понимая, зачем немцам понадобилось бомбить в своем тылу, я замер на месте, как вдруг вражеский самолет спикировал прямо на меня. Тут же громыхнул взрыв, и свет померк в моих глазах.
Что было потом, помню смутно, ибо от боли во всем теле часто уходил в забытье. Но явственно слышал голос: «Спокойно, Колька!.. Держись, Купавый молодец!..»
Голос будто принадлежал Дусе Гончаренко.
Я лежал в землянке, и голос этот был первым вестником, проникшим в мое сознание, что я живу на свете. Хотелось верить: обстоятельства начали благоприятствовать мне — не кто иной, как Дуся Гончаренко пыталась сделать все, чтобы сохранить мою правую руку, перебитую осколком бомбы и которую я чувствовал, но никак не уловчился нащупать, протягивая к ней левую. Я хотел спросить, где моя рука, а спросил о другом: «Где Дуся?» «О ком ты, милый? Жена твоя, что ли?» — послышалось в ответ.