— Зачем вы так, Теодор Карлович? — спросила его Гончаренко с тихим упреком, будто пожурила близкого человека.
И точно вырвалась из моих рук Синяя птица. И даже «умницу» вдруг будто подменили: девочка громко вскрикнула, а мать повернулась к ней:
— Успокойся, маленькая. Сейчас будем кушать.
Все во мне стало вверх тормашками. Возникла догадка: вряд ли Шкред самолично расстрелял свою жену, не причастна ли к тому страшному событию и Гончаренко, как третье лицо в извечном любовном треугольнике?
О чем они говорили перед моим появлением?
Я бросил на нее вопрошающий взгляд. Но она лишь мягко и доверчиво улыбнулась капо, давая понять, что стесняется кормить ребенка при нем.
— Нам надо торопиться на капитанский мостик, док! — сказал он, поворачивая меня к двери. — Поспешим!
— Но зачем, капо?
— Не наводи на меня тоску, — ответил он. — Топай потихонечку в кубрик. Сегодня тут обойдутся без тебя. — И тоном строгого приказа добавил, когда мы вышли: — При мне не являться к ней! Чтоб и духу твоего не было… Понял, док?
В тягостном раздумье я побрел к своей конуре.
Он продолжал снабжать Гончаренко хорошими продуктами. Их было в изобилии, и она просила меня передавать хотя бы частицу заключенным. Но не таился ли и в этом какой подвох?
Прошло еще немного времени. Гончаренко совсем поднялась на ноги. Зажила рана в боку. Лицо Дуси сияло здоровым материнством. И не подумаешь, что все происходило в концлагере.
Однажды под вечер они, капо и Дуся, зашли в мою конурку. Гончаренко была в приличной одежде. С виду казалось, что она собралась вместе со Шкредом совершить увеселительную прогулку. Капо передал мне из рук в руки ребенка и с небывалой деликатностью сказал:
— Дорогой док, мы просим часок-другой провести в обществе этого прелестного существа. Без тоски, пожалуйста.
Сердце мое упало.
— Возьмите на всякий случай и бутылочку с моим молочком, — сказала Гончаренко, выводя меня из оцепенения. — Если загуляемся, покормите Пиночку.
Меня поразило внешнее спокойствие молодой женщины. И, лишь перехватив ее взгляд, увидя расширившиеся зрачки, заметил ее изнурительную душевную боль.
— Агриппиночку, — дополнила она. — Это имя моей мамочки. Она умерла, когда я была совсем еще маленькой. И я так назвала мою девочку. После войны приезжайте к нам в Херсон. Помните, я говорила о своей бабушке, живет на Суворовской в двадцатом доме…
Дорогая моя девочка!
Не вернулась твоя мать ни через часок или другой, не вернулась к ночи, не пришла и к утру. Не появилась и на следующий день. Ты повела себя, право, как самая настоящая умница: не кричала, не плакала, а лишь пускала пузыри, не издала ни одного неосторожного звука. И тебя никто не обнаружил, даже капо Шеремет, придя за тобой.
Твоя мать была неплохим хирургом, в чем я лично убедился, кажется, на второй или третий день после твоего появления на свет. Самый обыкновенный фурункул вскочил у меня на спине. Требовалась несложная операция: вскрыть гнойник — и вся недолга. Но проделать это на себе не хватает рук. Не совсем еще оправившаяся после нелегких родов, с тяжелой раной в боку, твоя мать пришла мне на помощь. «Позвольте», — попросила она. «Но вы же не в состоянии еще стоять на ногах», — возразил я. И твоя мать сказала, что для этого не надо быть на ногах. Попросила скальпель. Легким взмахом руки она вскрыла больное место: «Вот и все!» Не вставая с постели, она произвела операцию с таким мастерством, что невольно подумалось: «Хирург отменный, с немалой практикой, хоть еще и молода».
Откуда такая практика? Впрочем, шла война. «Материала» предостаточно… Я спросил, где она воевала и как оказалась в плену. Но она пришла в шоковое состояние. Или сдали нервы или, быть может, притворилась… Тогда не доверяли люди друг другу. Ведь находились среди нас людишки — предательские душонки. Откуда брались? Трудно сказать. Может быть, спасовали, когда на горло внезапно наступил фашистский сапог. Может, давно были мечены гитлеровской разведкой… У иных родовая злоба на Советскую власть. Потому меня не оставляло ощущение, будто из каждого уголка, за каждым моим шагом следят чьи-то настороженные глаза. Это чувство обострилось, когда капо Шеремет вдруг появился, в моей конурке, одетый в форму немецкого офицера, и потребовал тебя, моя девочка, а я заявил, что ты умерла… от голода. В этом была доля правды: маминого молочка было в обрез, а ты не хотела принимать подслащенную водичку, и в тебе едва теплилась жизнь…
Шеремет мельком взглянул на тебя.