Мимо нас по асфальтированной трассе проносились вереницы автомашин. Моторы огромных грузовиков ревели, как у военных тягачей. Кто знает, может быть, именно бешеное движение на дороге подняло у Владимира Иннокентьевича видение войны. Или что-то иное?..
— Вы хотите сказать: ничто не забыто? — спросил я. — Так это неоспоримый факт…
Он не дал мне договорить, с раздражением глянул на меня:
— Знаете, это уже начинает звучать банально!.. Остается один факт: времена меняются, ветераны уходят, кто раньше, кто позже… Понимаете, умирают подчас внезапно, не выполнив какого-то своего долга перед детьми, которые потом вспоминают их не добрым, а лихим словом.
Я не совсем понял его, потому спросил напрямик:
— Надо думать, такие есть в Суздале? К тому ж, какое отношение имеет этот древний городок к войне? Фронтом здесь и не пахло… Правда, некоторое время, сразу после войны, содержался здесь фашистский генерал Паулюс…
— Что там Паулюс! — насупился Салыгин. — Тут были дети, девочки… Попали сюда…
Он приумолк, будто копаясь в собственном словарном запасе, чтобы поточнее выразиться.
— Была здесь колония для малолеток, девочек. Мне довелось с ними работать. Трудно приходилось воспитателям. У воспитанниц удивительно схожи были судьбы. Безотцовщина… Сиротство… Вдобавок дурное влияние разных типов… Да что там говорить?! — Владимир Иннокентьевич подхватил свой чемодан. — Идемте.
Он зашагал по наторенной дорожке, гулко топая ботинками на толстой подошве.
— Где только не приходилось бывать мне с киношниками! Видел под Барнаулом памятник в честь погибших воинов целого района — Шипуновского. А ведь войны там не было, то есть не проходил там фронт, не стреляли пушки. Но какой памятник! Журавлиная стая. В граните передан поэтический образ произведений Расула Гамзатова о войне. Приезжая в Суздаль, я кланяюсь былинной старине, а там я не мог не поклониться журавлям. Точно так же не мог не поклониться Белым Журавлям в Северной Осетии. Там, у самого входа в Куртатинское ущелье, расположилось одно маленькое селение. Около трехсот мужчин из этого селения не вернулось с фронта в дома, которые стоят в зарослях груш и чинар, ореховых и сливовых деревьев. Мимо селения проложена асфальтированная дорога на Алагирь. Кто бы ни спешил по этой дороге, здесь притормозит: семь ослепительно белых Журавлей взлетают с высокого черного пьедестала — придорожного камня — к облакам, молчаливы и печальны… Да, такой памятник — достойная дань живых тем, что ушли в бессмертие в боях за Родину. Это видеть надо! Белые Журавли летят в бессмертие!
Он говорил мне, а я мучительно думал: «Салыгин, до чего же ты знаком мне!» Но напрасно напрягалась моя память…
— Такую же философски-поэтическую устремленность пытались мы вложить и в фильм о медиках. И что же? Не вышло. Почему? Придерживал кто-то… Кое-кто!.. Не раскрывая подробностей, скажу вам: на войне все мы были храбрыми, ни о зарплате не думали, ни о том, чтобы начальству понравиться своим угодничеством. Там мы в бою за правду дрались с отчаянной принципиальностью. А теперь подчас вся принципиальность у некоторых к собственному благополучию сводится. Выгодно ему, он принципиальничает, невыгодно — промолчит. — Он остановился. — Дошло-таки до высокого начальства. С треском уволили нашего руководителя с его своеобразной принципиальностью. Не поп — не одевайся в ризу! — Салыгин показал рукой в сторону города: — Очень хорошо, что уважаем старину. Люди должны знать о ней. Но почему бы не вписать в нее современность, скажем дело революции. Не говорю о фильме, а хотя бы поставить здесь памятник поэту Назарову. Следует вписать в историю Ивана Абрамовича. Какой был человек! Какое влияние имел…
— Вы знали Ивана Абрамовича? — вырвалось у меня.