- Что за дьявольщина!
Каким же образом вы все это устроите, а7
А.Дюма, Асканио
В бледный квадрат зарешеченного окна заглядывает желтый серп. Он торчит перед глазами, холодный и неживой, связанный с живыми непрочными нитями отраженного света… В виде почетного исключения Отто поместил мена в одиночку и распорядился выдать одеяло. Я попросил сигареты, и гауптшарфюрер вернул мне “софийки”, сказав, что о спичках я должен позаботиться сам. Первый же надзиратель, услышав просьбу дать огня, пообещал переломать мне кости, если я вздумаю стучать еще раз и отвлекать его от дела.
С полуночи часов до трех я зыбко спал, исчерпав весь запас надежд. Бродяга Багрянов, стоявший вне закона, не мог прибегнуть к защите извне, а логика и аргументы, вполне очевидно, были отброшены Лейбницем как философская шелуха.
Так бездарно дать арестовать себя! Без улик, даже без подозрений, а единственно в силу случайности, одной из тех, которых до недавнего времени Слави Багрянов ухитрялся избежать. Отвлекаясь от этих рассуждений, я вспоминал Софию, “Трапезонд” и Марию с ее восхитительным кофе. Утром в конторе я всегда выпивал две большие чашки и целый день чувствовал себя богатырем… Дальше “Трапезонда” я запретил себе путешествовать в прошлое. До него было мертвое царство, пустыня в биографии Багрянова, поскольку Слави Николов Багрянов в моем облике возник в этом мире уже вполне взрослым человеком, каким-то образом миновавшим стадии детства, отрочества и юности. Вполне естественно, что такой странный индивид не имел ни семьи, ни друзей, ни определенных привычек… Ничего не имел…
Но это не значило, что Слави готов бесстрастно покинуть жизнь. Отсутствие прошлого не мешало ему быть во всем остальном вполне обычным человеком, крепко связанным с реальным бытием всякими там ниточками и веревочками. И он не хотел умирать.
Сидя на койке с ногами и завернувшись в одеяло, я перебирал мысли, как четки, постепенно приходя к выводу, что ни болгарский консул, ни “шнип-шнап-шнуре” мне не помогут. До консула Слави не докричаться, а магические слова теряют силу за пределами детства. Все мы были обречены. Утром нас повесят или расстреляют. Как выразился Лейбниц, жизнь “старого солдата СС” оценена в пятнадцать других. Насильник и бандит, “старый солдат”, отдавая богу душу, не удовольствовался кровью, лежащей на совести. Ему понадобилось прихватить с собой тех, кто вдесятеро, нет, в тысячу раз достойнее его и в этом мире не подал бы ему руки. Воистину - мертвый хватает живого! Сколько миллионов людей отправит в могилы, рвы и печи крематориев нацизм, прежде чем засмердит сам, уничтоженный человечеством?
Нет, Слави Багрянов должен выйти из гестапо! Должен! Иначе “старые солдаты” на час или на минуту дольше будут разгуливать по земле и, подыхая, тащить за собой нас - целыми народами и нациями.
Лицо Лейбница, покачиваясь, формируется из мрака - лицо калькулятора смерти, аккуратного читателя книг. Невыразительное лицо… Кем он был в прошлом? Чиновником? Полицейским? Служащим фирмы?… Вопросы не праздные, ибо каждая профессия накладывает отпечаток на человека и его психологию, а мне необходимо безошибочно и точно провести с криминаль-ассистентом еще один, последний разговор… К сожалению, Лейбниц так безлик, что я ничего не могу угадать. Четкий, прилежный механизм, не загибающий углов и не слюнявящий пальцы.
Итак, аккуратность и прилежность, сочетаемые с идеальной дисциплинированностью. Приказано пятнадцать - будет пятнадцать, даже если один представляет дружественное государство.
Аккуратность… Оказывается, я все время помню о ней, и не только потому, что Отто выделил это слово интонацией. Просто как качество, само по себе незначительное, оно обязательно должно стоять в ряду других, родственных, среди которых найдется место и исполнительности… Хотел бы знать, есть ли в инструкциях гестапо пункт о том, что заявления заключенных должны регистрироваться и подвергаться проверке? И если есть, то хватит ли у Лейбница исполнительности, чтобы последовать ему?… До, а не после моей смерти, разумеется!
Сбрасываю одеяло и, подойдя к двери, решительно стучу. “Кормушка” отваливается, и в квадрате возникает форменная бляха на поясе надзирателя. Говорю быстро и отчетливо:
- Чрезвычайное заявление! Я хочу сделать признание господину Лейбницу. Немедленно!
Бляха не трогается с места.
- Заявишь утром!
- Я - заложник. Утром меня казнят… Скажите господину Лейбницу, что мне известно такое… Он будет в восторге!
Ответа нет. “Кормушка” захлопывается, и я, приникнув к двери ухом, тщетно пытаюсь уловить звуки удаляющихся шагов. Похоже, надзиратель и не трогается с места. Стучу еще раз, кричу:
- Слушайте, в пять тридцать склад будет взорван!… Ровно в пять тридцать!
Лязг. Свет. Оглушительная затрещина. Вопрос:
- Что ты сказал?
Губы у меня разбиты, но я стараюсь, чтобы каждое слово колом засело в ушах надзирателя. Получаю еще одну затрещину и в два шага преодолеваю довольно длинный коридор - надзиратель здоров как бык и справляется с моим весом почти шутя…
Знакомая дверь с медными пуговичками. Костяшки пальцев скребут ее, становясь учтивыми и мягкими… Лейбниц отрывается от книжки и смотрит на нас, заложив страницу пальцем.
- В чем дело, эсэсман?
Грохот каблуков. Рапорт:
- Этот тип заявил, что в пять тридцать взорвут склад! Сейчас - три с минутами, оберштурмфюрер.
Лейбниц механически отворачивает манжету и, бегло глянув на часы, прикусывает губу. Смотрит на меня.
- Признаться… Вы меня удивляете, Багрянов.
- Обещайте мне жизнь…
- Хорошо, хорошо… Вот что - пришлите сюда Отто и протоколиста. И живо!
Выйдя из- за стола, Лейбниц подталкивает меня к стулу.
- Садитесь… О каком складе речь? В Монтре полным-полно складов… Вы что, язык прикусили?
- Я все скажу, - бормочу я и облегченно вздыхаю: в комнату входят Отто и ефрейтор с заспанным лицом - протоколист. - Вы не опоздаете…
Протоколист бесшумно пристраивается у стола. Зевает, показывая острые куньи зубки.
- Я записываю, оберштурмфюрер?
Лейбниц раздраженно кивает.
- Конечно!
- Тогда спросите его, пожалуйста, об анкетных данных. Для протокола. Я пока отмечу время - три семнадцать, второе августа тысяча девятьсот сорок второго. Допрос ведет криминаль-ассистент Лейбниц при участии гауптшарфюрера Мастерса. Так?
Лейбниц присаживается на край стола.
- Имя, фамилия, место и время рождения, адрес? Отвечайте точно и без задержки. Вы поняли?
- Да… Я - Багрянов Слави Николов, родившийся в Бредово, Болгария, шестого января тысяча девятьсот седьмого года от состоявших в церковном браке Николы Багрянова Петрова и Анны Стойновой Георгиевой. Проживаю в Софии по улице Граф Игнатиев, пятнадцать. Подданный его величества царя Бориса Третьего. Холост. По профессии - торговец, владелец фирмы “Трапезонд” - София, Болгария.
Лейбниц щелкает пальцами.
- Записал?… Отметь: признание принято криминаль-ассистентом Лейбницем… Ну, рассказывайте.
Дело идет на лад. Но теперь мне не нужны свидетели. Изображаю крайний страх и говорю, запинаясь:
- Умоляю… выслушайте меня наедине… Я скажу все и быстро… Вы же обещали мне жизнь!… Маки, если дознаются о нашем разговоре, убьют меня… Протокол - улика!…
Лейбниц морщится.
- Чепуха! Поторопи свой язык.
- Не могу, - настаиваю я. И напоминаю: - Через двадцать минут будет поздно. Вы не успеете…
Сообразив, очевидно, что так оно и есть, Лейбниц сдается.
- Отто! Жди в канцелярии и приготовь дежурный взвод. Пусть строится во дворе у машин.
Протоколист зевает.
- А что делать с этим?
- Зарегистрируй и впиши в журнал, что арестованный дал показания лично мне. Понял: лично!