О жажда лавров! Лейбницу предстоит поплатиться разом и за чрезмерное желание отличиться, и за врожденную аккуратность. Надо только потянуть минуты две-три, пока протоколист зарегистрирует документы положенным образом и увековечит факт пребывания болгарского подданного в отделении гестапо Монтре.
Я достаю сигареты и вопросительно смотрю на Лейбница.
- Ну, что еще?
- Огня, - кротко говорю я. - Я так волнуюсь…
Лейбниц щелкает зажигалкой.
- Начинайте. Что вы там болтали о складе и связях с маки?
Делаю паузу и говорю намеренно безразлично, словно в пространство:
- Пожалуй, пора… Как вы считаете, протоколист уже сделал записи? Наверно, нет… Подождем?
Наслаждаюсь бешенством в глазах Лейбница.
- Что?!
- Поздно, - говорю я как бы самому себе и глубоко затягиваюсь сигаретой. - Протоколист ни за какие блага на свете не порвет документ. За это его отправят так далеко, откуда редко кто возвращается. Итак, нет безвестного бродяги и вновь появился гражданин союзного государства… Вряд ли теперь удастся спихнуть дело на Готье, а это пахнет не штрафной ротой, а кое-чем похуже.
Встаю и подхожу к Лейбницу вплотную.
- За такую неловкость, как расстрел болгарского коммерсанта, едущего в Берлин, чтобы предложить германскому солдату хлеб, за эту маленькую глупость рейхсфюрер СС может вздернуть любого на самом надежном пеньковом галстуке.
Делаю пару глубоких затяжек и продолжаю:
- Впрочем, готов допустить, что болгарский посол не пользуется в Берлине достаточным авторитетом. Не берусь также гарантировать, что оберфюрер фон Кольвиц ринется разыскивать Багрянова - одним славянином больше, одним меньше, какая в принципе разница? Допускаю, наконец, крамольную мысль, что даже МИД Болгарии не пошевельнет пальцем, чтобы защитить меня. Меняет дело? О нет…
Старое мудрое правило: выдай сомнения оппонента за свои собственные и опровергни их. В любом приличном учебнике логики есть куча примеров - от древних времен до наших дней. Мой мог бы стать не самым худшим.
Лейбниц, белый от ненависти, тихо качает головой.
- Ты… Знаешь, что я с тобой сделаю за это?… Не знаешь?…
Стряхиваю пепел на пол и продолжаю:
- Остается одна мелочь, не взятая в расчет. Итальянский консул в Париже. Позвоните ему и убедитесь, что он ждал меня вчера и, если я не появлюсь завтра, затрезвонит во все колокола. Вы ведь, естественно, не знали, что в Риме я подписал кучу контрактов, очень выгодных для итальянской стороны?…
Надо во что бы то ни стало втянуть Лейбница в разговор. Иначе все осложнится. Ненависть заглушит страх, а мелочное чиновничье упрямство станет преградой на пути к жизни и свободе.
- Знаете что, - говорю я просто. - В последнее время страх в разной форме и пропорциях стал господствующим чувством в Европе… Я не угрожал, а сказал вам правду - и о консуле, и о контрактах. Попробуйте поверить, что это так. Допустите также, что, кроме министра экономики и болгарского МИДа, о моей поездке знают по меньшей мере трое влиятельных лиц. Один из них - доктор Отто Делиус, атташе в Софии, выполняющий специальные обязанности; другой - Альберто Фожолли, мой друг и член Высшего фашистского совета; третий - женщина, чье имя вам ничего не скажет, но чей вес при итальянском дворе огромен. Вот так, господин Лейбниц. Лейбниц дотрагивается до виска.
- Вы сумасшедший.
- Позвоните в Париж. Итальянский консул будет отличным экспертом… Или фон Кольвицу, телефон - Берлин, семь-шестнадцать-сорок три… Сейчас вы слушаете меня и говорите себе: этот человек борется за жизнь и все лжет. Но попробуйте взглянуть на дело иначе и тогда вы скажете: этот болгарский торговец хочет жить, страх смерти обострил его ум и память, сделав вдобавок провидцем; надо прислушаться к его доводам и, если он прав, потушить пожар в самом начале… Пока не поздно!
Щеки Лейбница розовеют. Кажется, он понял.
- Ну и шутку вы сыграли со мной… А мина, а маки?…
- Чистейшая ложь. Поймите, у меня не было иного способа быть выслушанным до конца. Вы позвоните в Париж итальянскому консулу?
Лейбниц колеблется мгновение, не дольше. Тянется к трубке.
- Отто?… Распустите людей… Да!
Сердце у меня останавливается, а комната тает, расползаясь и становясь безграничным полем… Снег… Белая, туманная пелена… Слави Багрянов всегда жаловался на слабое сердце, на то, что нервы у него как у институтки, это для меня, признаюсь, настоящая новость.
10. АВГУСТ. 1942, ПАРИЖ-ФРАНКФУРТ-НЮРНБЕРГ-ЛЕЙПЦИГ-БЕРЛИН
- Вы отважились забраться в логово, откуда нет возврата.
Ф.Дюрренматт, Подозрение.
- Приближаемся к границе. Приготовьте документы, господа.
Проводник - бригада немецкая - не торопясь шествует от купе к купе. На секунду задерживается в дверях и притрагивается к козырьку фуражки.
- Господа могут полюбоваться бывшей границей.
Лейтенант люфтваффе восторженно прилипает к оконному стеклу.
- Господин майор, господа, смотрите!
- Сядьте, Гюнтер.
Папаша и сынок. Едут домой в отпуск, но ведут себя как в строю. Господин майор считает долгом одергивать и воспитывать господина лейтенанта, подавая пример поведения. Оба донельзя приличны: поужинав на салфеточке, убирают остатки в вощеные бумажки, не оставляя после себя ни крошки на столе. Лейтенант, перед тем как закурить, испрашивает разрешения и обращается к отцу в третьем лице. Он юн и переполнен впечатлениями.
- Осмелюсь заметить, - вмешиваюсь я, - зрелище границ поверженного противника… может дурно повлиять на дух офицера!
- Вот как?
- Думают не о прошлом, а о будущем!
Выглядываю в окно. Солдаты в стальных шлемах стоят у шлагбаума. На полуразрушенных укреплениях растет трава - длинная и сочная. Такая обычно бывает на кладбищах, на заброшенных могилах; тлеющие останки питают ее, доказывая, что жизнь неистребима. В тридцать девятом здесь около недели шли бои.
Наряд не утруждает себя досмотром багажа. Мои отпускники везут в родной фатерланд столько барахла, что на перетряхивание ушла бы целая неделя. Естественно, что и фибровое чудовище не удостаивается вниманием. Тонкие перчатки взлетают к козырькам: “Все в порядке!”
От границы идем по расписанию, часто и ненадолго останавливаясь у беленьких вокзальчиков. Они однолики, словно яйца от одной курицы, и различаются надписями на вывесках.
Майор и лейтенант спят, расстегнув воротнички и приспустив форменные галстуки. У майора даже во сне значительное и важное лицо. Как это ему удается?
Спать сидя я не умею. Приваливаюсь к жестковатой коленкоровой спинке и пытаюсь дремать. Пасмурно. Собирается дождь… Ненавижу мелкий дождь…
…В Париже я пробыл не дольше трех часов. На вокзальной почте получил конверт до востребования, оставленный обязательным Гастоном, достал из него квитанцию на чемодан, купил билет, и - о ревуар, Пари!… При этом меня все время сопровождало противное ощущение, что мосье Каншон вертится где-то рядом на перроне, надзирая за моим отбытием. Это была, разумеется, игра воображения; я точно знал, что Каншон не посмеет показаться на глаза, но тем не менее чувствовал я себя прескверно. После Монтре и одиночки мне изменяет выдержка.
Лейбниц сам отвез меня на вокзал в дежурной машине. Сознание вины делало его неловким; к обычной угловатости прибавилась резкость жестов.
- Надеюсь, вы не опоздаете в Берлин…
- Как вам понравился мой Уоллес?…
- В Париже побывайте в пассаже…
- Ночь, а тепло…
Совершенно необязательные фразы, лишенные настоящего смысла. Мы обменивались ими до прихода поезда. Испытывая облегчение, я поднялся на подножку.
- Счастливого пути!…
Представляю, с каким наслаждением он поставил бы меня к стенке!…