В Париже я накупил газет; холодными руками раскрывал их, ища сообщения из Монтре. Ни слова. Длинные статьи военных обозревателей. Объявления магазинов. Колонки пустой чепухи… Гадалка мадам Паскье извещает, что изменила часы приема… Четырнадцать человек ждут казни - и ни строчки нонпарели!
Во Франкфурт въезжаем ночью. Город затемнен; стекла в вокзале заклеены бинтами. Высокий чин майора охраняет наше купе от вторжения солдат, ищущих свободного местечка. С грохотом рванув дверь и галдя, они цепенеют на пороге, захлопывают рты и на цыпочках пятятся в коридор.
Дождь пакостит окно потеками и разводами. Говорят, дождь - отличная примета, сулящая легкую дорогу. Я лично этому не верю: после фон Кольвица и допроса в триестинском отделении ОВРА приметы отнесены мной в разряд вредных предрассудков. Кроме того, перед Берлином не стоит настраиваться на благодушный лад.
…Под утро будим гудком носильщиков на Нюрнбергском вокзале; полчаса стоим, меняя паровоз, и, сопровождаемые безостановочным дождем, начинаем отмерять километры колеи, идущей через Лейпциг к Берлину.
Лейпциг - последняя крупная станция на перегоне. Майор и лейтенант, суетясь, собирают многочисленные чемоданы, баулы, кофры, портпледы, сумки и шляпные картонки. Из всех углублений и со всех сеток извлекается и снимается тяжелое, надежно перевязанное и зачехленное добро. На каждой вещи - ярлычок с четкой надписью: имя, звание, адрес. Носильщики едва справляются с этой грудой и завистливо поглядывают на господ. Лейтенант счастлив: на вокзале его встретила тощая белобрысая Гретхен в юбке выше коленей. Кроме нее, у лестнички переминаются с ноги на ногу в нетерпении толстая седая дама, еще две - помоложе, хорошенький сорванец в форме “Гитлерюгенда” и толстяк в визитке. Семейство майора приветствует своего главу поднятием рук и “хайль!” - сплоченная ячейка общества, единодушная и единомыслящая.
Поля. Дома. Поля. Дома… Чередование пятен, скрашиваемых дождем. Черные мокрые шоссе, серые дороги. Опять поля. Опять дома… Монотонный дождь, и монотонные картины… Слави едет по Германии и, не поручусь, что радуется своему путешествию. Жаль, что занимательный детектив уложен в чемодан, и глаза поневоле прикованы к окну… Поля… Дома… Шоссе…
Поезд, размеренно бренча железом, минует переезд. У барьера открытая дождю ждет забрызганная машина. В ее кузове женщины; стоят свесив руки вдоль бедер. Темные платья, промокшие до нитки, обтягивают угловатые тела. На головах серые платки, и такого же цвета большие нашивки на груди. Провожают поезд взглядами и ежатся… Скорость мала, и я успеваю прочесть черные надписи на нашивках: “ОСТ”.
…Как я сойду в Берлине с такой прокушенной губой?…
11, АВГУСТ. 1942. БЕРЛИН, ОТЕЛЬ “КАЙЗЕРГОФ”
- Берлинские отели в основном “хитрые”, в пансионах относительно спокойнее, хотя гестапо имеет и там осведомителей.
- Предлагаете пансион?
- Напротив, отель.
(Из разговора в Центре)
Из всех своих галстуков выбираю самый скромный. Коричневый с красной ниткой - намек на партийные цвета. Прикусив губу, пытаюсь завязать его нужным узлом: не слишком свободным, но и не маленьким. Все должно быть в меру, солидно и скромно. Волосы согласно моде зализываю щеткой на косой пробор; в манжеты рубашки вдеваю темные запонки. В последний раз рассматриваю себя в зеркало и, почти удовлетворенный, добавляю к аксессуарам туалета толстый перстень из дутого золота. Он ужасающе вульгарен и тем хорош. Любой мало-мальски сообразительный гестаповец, только глянув на него, определит, что Слави Багрянов не умен, тщеславен и лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богачом.
В двенадцать пятнадцать меня ждут в министерстве. Мой звонок туда немало удивил доктора Гольдберга, до которого я вчера добрался не без труда, потревожив половину номеров министерского коммутатора… Слави Багрянов из Софии? По какому делу?… Поставки пшеницы и табака? Это какая-то ошибка. Попробуйте обратиться в аппарат рейхслейтера Дарре [6] , возможно, там что-нибудь знают… Ах, письмо? Кем подписано?… Странно! Советник, давший вам ответ, переменил место службы…
И так далее, и тому подобное… Словом, получается довольно удачно. Советник убыл на фронт и, надеюсь, убит, в министерстве никто толком не может ответить, и доктор Гольдберг должен в корректной форме послать меня ко всем чертям. Тем более что поставки табака и хлеба действительно относятся к Дарре и его штабу, посланцы которого наводняют Балканы.
Товарищ, организовавший письмо, знал, что делал. Дня два-три обескураженный Слави Багрянов еще потолкается в приемных, вырвет из своих редеющих волос небольшую прядь и, подсчитав убытки от поездки, двинется назад через всю Европу не солоно хлебавши.
…Вызываю горничную звонком и, дав ей войти, сообщаю:
- Я ухожу и буду вечером. Где и чем можно развлечься в Берлине?
Меня нисколько не интересуют развлечения, но горничная должна знать, что Багрянов проотсутствует целый день. В “хитром” отеле “Кайзергоф” действует правило проверять багаж постояльцев. Не по подозрению, а так, на всякий случай. Вчера я слишком быстро завершил обед, и знакомство с моим чемоданом было прервано на самом интересном месте. Вещи оказались сдвинутыми с мест, но пыль из карманов брюк, уложенных в самом низу, не перешла на сами брючины… Интересно, состоит ли горничная у гестапо в штате или она не больше чем осведомитель.
Горничная кокетничает:
- Развлечения? Это зависит от вкуса.
- Я серый провинциал. И у меня нет дамы.
- Ни за что не поверю…
- А вы не согласитесь?… Девушку зовут Марика. Она не ломака.
- Я работаю до завтрашнего утра.
- Жаль. Признаться, я рассчитывал, что вы составите мне компанию. Выпьем вечером по чашке кофе?
- После одиннадцати. Раньше я не смогу.
Горничная меняет в графине воду и выскальзывает в коридор. Присаживаюсь в кресло и осматриваю комнату. Номер не из дорогих, мебели в нем немного. Спартанская обстановка, в которой тумбочка для телефона выглядит предметом роскоши. Тем лучше. Если я не профан, то все места, пригодные для тайников, Марика и ее коллеги по гестапо давным-давно взяли на учет. Чтобы лишний раз убедиться в том, подхожу к панцирной кровати и, приподняв ее, снимаю с ножки резиновую галошку. Под галошкой - углубление… Хорошее хранилище. Слишком хорошее, чтобы им пользоваться.
Приятно соревноваться с неглупыми людьми… Думая об этом, я осторожно выдвигаю из-под кровати фибровое чудовище и освобождаю его от наугольников. В пространстве под ними, в ватках, нахожу четыре камня. Четыре довольно крупных бриллианта, прекрасно ограненных и сверкающих всеми, цветами радуги. Держу их на ладони, понимая, что передо мной выдающийся образец ювелирного искусства.
Война. Она меняет значение ценностей. Для кого-то золото и камни становятся предметом спекуляции. Для других - оружием, приближающим победу.
Завтра оружие будет передано… Завтра…
Бриллианты лежат на моей ладони - холодные камни с живой и теплой игрой. Осторожно ссыпаю их в графин и теряю из виду. У чистой воды и алмаза почти одинаковый коэффициент преломления - фокус, известный любому кристаллографу, но навряд ли знакомый прелестной Марике. Весь вопрос в том, не захочет ли она поменять воду? Нет, не должна. Уважающая себя горничная не станет дважды делать одну и ту же работу… Отливаю в раковину немного воды и прислушиваюсь, нет ли стука. Камни, невидимые взору, бесшумно скользят по дну. Все в порядке…
Возвращаю наугольники на места и, достав со дна потрепавшегося в дороге Уоллеса, небрежно бросаю его рядом с телефоном. Завтра вместе с камнями не дочитанный мною роман отправится к там, кто его ждет, и превратится в шифровальную книгу.