НАТАЛЬЯ. Куриная слепота весной. А сейчас осень типа того что. Это пижма.
ЛАРИСА. Осень, помню. Везде листья. Красивые цветы. Пижма, фижма, рижма.
НАТАЛЬЯ. Желтенькие. Говнистого цвета. (Сёстрам.) Тихая какая, слышите? К вечеру так орать будет – кошмаревич. Пока про цветочки говорит. Вот ведь человек-то, ведь что делает водка: жёлтая вода в голову ударяет.
ЛАРИСА. Что вы там говорите?
НАТАЛЬЯ. Да так, постольку поскольку типа того что.
ЛАРИСА. Надо, всё-таки, организовывать концерт.
НАТАЛЬЯ. Да какой концерт. Итак концерт. (Сёстрам.) К вечеру ни рю, ни мя уже, на рогах. И Толька, как с ума сошёл, с ней пить стал. И гоняет, гоняет вокруг дома на мотоцикле, разобьётся вот и всё, зачем я тогда жила, раз сына не станет, я ж шутила про его смерть-то типа того что, я ж хотела, чтоб красиво было про него, а то он злой, драчливый. И Митька нет-нет, да выпьет с нею. Правда, Зорро перестал. Я б сама от всего напилась, да мне нельзя пить, я была в окружении Лещенко. Я чуть-чуть, и сразу пьяная. Это значит – я алкоголичка? Или физически слабая я, или психически. Выпью – и пьяная типа того что. (Помолчала.) Сегодня шла и вдруг вижу: наш дом-то стоит на горе. Никогда не думала, почему мне так трудно идти к дому. Дура вот какая. Сто лет к этому дому ходила и вдруг только сегодня увидела. На горе, ага, девочки. На горе стоит, огоньками светится, уютненький типа того что. Вот почему в подвале нету сырости, вони. Поняла теперь.
ЛАРИСА. Опять она мозгами брякает, не даёт говорить.
НАТАЛЬЯ. Что?
ЛАРИСА. Ничего. Всё будет хорошо, Ларочка, всё будет хорошо. Три дня погостила, хватит. Поехала я. Ну вот. Толя хотел ехать со мной, где же он?
НАТАЛЬЯ. Как же. Он совсем, думаете, с головой не дружит? Это мы дураки, подбираем всяких, хороним вот, сколько денег затратили, он и не насобирал столько у магазина, еле-еле гроб сделали по блату Зорре друганы-алкаши. А Толька не дурак, не думайте типа того что.
ЛАРИСА. Я постирала вам всё, пусть будет на память. Стирала без порошка, нет денег. У Мити не могу занять, стыдно.
НАТАЛЬЯ. На порошок стыдно, а на водку не стыдно. И что пьяная в умат каждый день – не стыдно. Сижу вот, сторожу, а у меня сидячий нерв болит.
ЛАРИСА. Седалищный, милочка. Седалищный. Вы все время шмыгаете носом и себе под нос что-то такое гадкое бормочете, я не слушаю, не хочу слушать, оберегаю свою ауру. Тише, ни слова, хватит возражать.
НАТАЛЬЯ. Прям командир типа того что. Такую строгость напустит, я аж молчу сразу, пугаюсь, слышите, Сарочка, Двойрочка?
ЛАРИСА. Этот рисунок на стене – распутство, разврат. У меня книжка была желтенькая в детстве, китайская сказка про нарисованного в ресторане на стенке журавля. Он танцевал, когда было много посетителей. Желтенькая книжка, желтенькая сказка, помню. Но потом – журавль ушёл совсем из ресторана. Отчего – забыла. Вот этот профиль мне напоминает этого журавлика из сказки, нарисованный профиль, никогда не встанет со стенки, потому что его никто не просит танцевать. Нам, художникам, тоже нельзя опускаться и танцевать “Казачок” перед кем попало. Особенно, если нас не просят. Я думаю, вы меня не забудете. Я гениальна, а вы знаете, какой заряд передаёт талантливый человек другому при общении. Огонёчек передаётся от моего сердца к вашему. Передался, да ведь? Так?
НАТАЛЬЯ. Да ведь, так. Гений среди удобрений. Не забудем, ещё бы, артистка, взбаламутили наше болото типа того что.
ЛАРИСА (Помолчала.) Брякаю и брякаю мозгами, надо ехать. (Пауза.) Почему я сижу со всем этим в руках, не знаете? Как Фемида. Кого я тут решила судить? Нет, я буду играть Клеопатру и вхожу в образ. Некому мне судить. Всё. До свидания. Будьте здоровы. (Пауза.) Ну, я поехала.
МОЛЧАНИЕ.
Сегодня сорок третий день без Толи.
НАТАЛЬЯ. Какой Толя? Никакого Толи тута не было и нету. Был, да вышел весь.
ЛАРИСА. До свидания. Поеду. Хотя страшные предчувствия что-то сегодня. Мне снилась грязь. Это к богатству или к грязи. В буквальном или в переносном смысле к грязи? Тише, не надо. Всё будет хорошо, Ларочка. Я верю, верю, что всё сложится в России, всё станет хорошо и в России, и у меня – частицы моей Родины.
НАТАЛЬЯ. Про Родину, ага, на себя бы в зеркало глянула.
ЛАРИСА. Митя, слышите? Я не дорассказала вам про Толю. Рассказываю. Вы же меня понимаете? Более никто тут. Какой хороший был мальчик. Он только начинал бриться и отпустил усы, они были колючие, а лицо нежное. Какой был. “Всё будет хорошо, Ларочка” – говорил. А потом погиб. (Молчит.) Я приехала туда, на место катастрофы и хотела умереть. Встала там, на мосту, и думаю: вниз головой сейчас, на автостраду, чтобы разбиться и быть раздавленной под машинами. Встала, смотрю на закат. Смотрю. И подумала: “Господи, как ты сделал эту красоту? Зачем ты сделал эту красоту, зачем ты её сделал, Господи, зачем? Чтобы всё сгнило, умерло, и деревья, и животные, и воздух – всё, всё. И я, и человек другой, что идёт на горизонте. Зачем мы все жили, для чего, для чего, в чём смысл этого всего, кто может сказать?” Свиньи-черти похрюкивали в кузове, кузнечики трещали в траве, мигалка милицейская сверкала, раздражала. И подумала тогда: Бога нет. А есть всё просто так, бессмысленно, низачем, нет никакой великой мысли в этой красоте, никакой, глупость одна, бессмысленная красота – более ничего. И от того, что вдруг поняла, что Бога нет – решила жить. Потому что другой жизни не будет. (Встала, сняла мокрую простынь, завернулась в неё, молчит.) Вот, теперь я как греческая жрица.
НАТАЛЬЯ. Надо в церковь молиться ходить и думать про переселение душ. В Москве церквей много, вот вы и ходите. Идёте другой раз мимо – зайдите, помолитесь и сразу легче станет. В церковь ходить надо, как я, верить в переселение душ типа того что.
ЛАРИСА (Села.) От того, что я иду в церковь, молюсь, крещусь и плачу вовсе не значит, что я молюсь, крещусь и плачу. Судя по вашей религиозной активности, уж не были ли вы в прошлом секретарем комсомольской организации, нет?
НАТАЛЬЯ. Была. В больнице в нашей. Я же в регистратуре всю жизнь, с бумагами всё время, вот меня и назначили. Была, а что?
ЛАРИСА. Ничего. Так. Оно и видно, что была. (Подставила баночку из-под чая под струйку воды, смотрит внимательно, как вода с простыни капает в банку.) Каждый день жду Алекса. Хожу по городу, меня не узнают, не просят автографы. Сегодня там крутились на остановке эти близняшки. Остановка – восемнадцатый трамвай, конечная. Так называется – “Конечная”. Поразительное название. Хоть бы назвали “Тополиная”, “Вишнёвая”, или “Горизонт”, или даже “Стройка”. А то – “Конечная”. Они там стояли с негром. Стояли и пили пиво, пенное, из таких стеклянных полулитровых банок, в которых сдают на анализы кал и мочу. Может быть такое?
НАТАЛЬЯ. А чего не может быть? Они же пьющие, они на пенсии. Пейте пиво пенное, морда будет здоровенная. (Подмигивает близняшкам.) Может. Ага. Кал и мочу, типа того что. Задавака, ох и задавака. Видите, девочки: купирование надо, сейчас начнёт.
ЛАРИСА. Что вы сказали?
НАТАЛЬЯ. Ничего.
ЛАРИСА.Хорошо я всё выстирала, всё белое, чистое. Что-то в этом есть от вечности, от вечно белого чего-то, от этих простыней, наволочек, вышивок, кружев. Их у вас так много, Митя. Это от мамы и бабушки осталось? Я так и поняла. А спите на матрасе, набитом листьями. (Пауза.) Тут так же тихо и страшно, как и у меня в той комнате, в которой я жила в самом начале в Москве. Не было мебели, не было ковров, было пусто, впереди была новая жизнь, я была счастлива, было тихо, трамваи стучали один за другим за окном с пяти утра до двух ночи. Я ждала роли, ждала звонка режиссёров и, чтобы не пропустить долгожданного звонка, первое, что я себе купила и поставила – был автоответчик. Три дня телефон молчал, никто не звонил. Я пошла на улицу, позвонила себе из телефона-автомата и сказала на плёнку: “Здравствуй, Ларсик, – сказала, – как ты поживаешь? Всё будет хорошо, Ларочка, всё будет хорошо.” Бедный мальчик, успокаивал меня, говорил так, а сам умер. Мне давно не звонит никто. Знаете, что я подумала? Небо везде одно. Вообще всё в жизни очень похоже. В Москве есть пруд и тут. В Москве телебашня рядом с домом и тут. В Москве купленная картошка чернеет через три дня и у вас, Митя, тоже. В Москве я живу без денег и тут. В Москве я одна и тут. В Москве везде спрашивают: “Кто последний?”, а тут: “Кто крайний?” Я крайняя, я. (Пауза.) Нет, я живу, я нужна, я жива, я буду жить. Боже мой, дальше мне надо идти, дальше, босиком по дорожке, посыпанной разбитыми бутылками. Бедная кошка, умерла. Я не говорила вам, Митя? Я позвонила в Москву: кошки нету, сказали. Умерла. Ушла без меня и умерла. Кошки уходят умирать, знаете, да? И другой не будет теперь уже кошки, умрёт. Хотя зачем держать дома животных? Не надо держать и их любить. Все держат. Только это не любовь к животным, нет, Митя, это – эрзац: что-то среди людей не в порядке, люди в толпе от одиночества сдыхают, потому-то заводят кошек, собак, хомячков, змей.