— Поправка на ветер… — он быстро выводит на доске, — Плюс двадцать метров вправо.
— Верно. Теперь недолёт.
— Заряд увеличить… — Колька замер, а губы побелели. — На полтора деления прицела?
— Точно, — киваю ему. — Молодец!
Маслов же стоит у окна и держит руки за спиной. На лице ни дрожи, ни улыбки — чистый гранит. Но в глазах мелькнуло, что одобряет.
— Хорошо, Овечкин. Семёнов, садитесь. Продолжаем…
Занятие же это пролетело довольно быстро, так как мы с Овечкиным уже отдулись. И после мы шли по коридору все вместе, добираясь до новой аудитории. Колька молчал, но плечи были расправлены — будто только что сбросил мешок с цементом. Следующим уроком была инженерная подготовка. Вел майор Крутиков — сухой, как прошлогодний черствяк, а голос у него скрипучий.
— Кто рассчёт грузоподъёмности понтона выполнит?
А я смотрю Овечкину сегодня просто везет — снова к доске вызвали.
— Закон Архимеда, — шепчу ему. — Выталкивающая сила равна весу вытесненной воды.
— А как применить? — шёпотом спрашивает он.
— Объём понтона умножь на плотность воды. Получишь максимальную грузоподъёмность. Не забудь про коэффициент запаса.
Колька все верно пишет, считает. И Крутиков наконец кивает.
— Верно. Садитесь!
Вечером же мы собрались в курилке. Да, я начал покуривать… После аварии на ЧАЭС у меня нервы немного не к черту. Дым висит сизым облаком под потолком, лампа гудит, как трансформатор на подстанции. Колька долго молчит, а потом вдруг выдыхает.
— Сеня… я ведь дурак.
— С чего это вдруг?
— Завидовал тебе. Думал, тебе всё просто даётся, а мне — ни черта. А теперь вижу — ты просто пашешь больше. И помогаешь мне, хотя я не всегда был тебе товарищем.
— Мы тут все учимся, Колька, — я затягиваюсь и выпускаю дым в форточку. — Кто-то схватывает с лёта, кто-то — с пятого раза. Но если не подставлять плечо друг другу — какие мы тогда советские люди?
— Ты у нас голова, Сеня, — Колька смотрит на меня исподлобья. — Я это давно понял, только гордость мешала сказать.
— Слушайте… — Пашка тоже отрывается от книжки. — А ведь мы тут не только военному делу учимся. Учимся быть людьми. Настоящими…
Лёха же как всегда, жует бутерброд и фыркает.
— Лучше бы вы думали, как завтра баллистику сдавать… А не одно и тоже размусоливали по сто раз, — подмечает он с нравоучительным видом.
Но я уже не слушаю все это… Смотрю в окно, а за стеклом майский вечер догорает над плацем и казармами. Где-то там, за горизонтом, живёт страна, которой мы присягнули служить. Страна большая и упрямая — не услышала моего письма-предупреждения… Но это не повод опускать руки. Жизнь — вообще штука упрямая. Можно рвать жилы, грызть гранит, а всё равно получишь не то, чего ждал. Помогаешь товарищу решить задачу — молодец, но остановить беду одним энтузиазмом не выйдет. Только это не повод превращаться в черствого циника.
Я докурил, стряхнул пепел и прищурился — где-то в этот миг вдалеке гудел тепловоз. Что ж… Завтра — новый день, новые задачи и новые возможности что-то изменить. Пусть даже если шанс — всего пять процентов, но это ведь тоже шанс. И если не мы, то кто?
— Пошли, мужики, — бросил я коротко. — Нам рано вставать.
И мы поправив ремни, поднялись с мест. В коридоре пахло табаком и солдатским мылом. Впереди нас ждала служба — учёба, тревоги, наряды по кухне и стрельбы на полигоне. Здесь учили не только военному делу — здесь учились жить по-настоящему. А это, пожалуй, самая трудная наука из всех.
Июнь
Афган
Пыль висела в воздухе, как мука, просеянная сквозь сито июньского зноя. БТР-80 подпрыгивал на афганских ухабах, будто пытался сбросить с себя броню и людей — и каждый удар отдавался в позвоночнике.
Кирилл Козлов прикурил сигарету от тлеющего окурка и щурился от едкого дыма. Уже какой год в этой каменной преисподней научил его экономить табак — неизвестно, когда снова попадётся пачка. Ефрейторские лычки на его погонах были почти издёвкой — здесь за короткие сроки даже бывшему школьнику что-то да дают, если он ещё дышит конечно.
— Опять в эту мясорубку, — тихо бросил Дима Макаренко напротив. Его лицо за последние месяцы осунулось, а глаза утонули в тени под скулами. — Как будто нам мало досталось в прошлый раз.
Старшина Петренко молчал, уткнувшись в карту. Его пальцы со старыми шрамами скользили по линиям высот и дорог с холодной точностью хирурга. В этом молчании слышался весь груз командира — знать, куда ведёшь людей, и не иметь права на сомнение.