Они замедлили шаг. А дед под хохот толпы перечислял приданое своей невесты:
— А ведь этот дед не без ехидства, — улыбнулся Кутузов. — Заметили, как он сказал: "чепчик печальной". Это ведь последняя парижская мода. Так и называется: "чепчик печальный".
— Да. Есть еще чепчики "подавленных чувств" и "нескромных жалоб", — смеялась Катя. — Дед не отстает от века. Я ж говорила вам, что зазывалы интереснее, острее прочего.
— Когда моя бабушка выходила замуж в одиннадцать лет, ей в приданое дали куклу, — вспомнил Кутузов.
Но Катя не поддержала разговора о свадьбе. Она была поглощена разворачивающимся вокруг действием.
На их пути встал со своим ящиком с картинками раешник.
Он издалека приманивал:
— Посмотрим? — спросил Кутузов.
И тут же сам невольно подумал: "Одним глазом неудобно смотреть…"
И Катя, словно поняла его мысль, ответила:
— Нет, не стоит — все знакомое: "Париж — угориш", "Москва — золотые маковки… Усиленский собор…" Это для детей хорошо.
— Может, покатаемся на карусели?
— Нет, лучше на качелях. Я люблю их — так дух и замирает. Но это напоследок. А теперь пойдем к Петрушке. Как же, быть на масленичном гулянье — и не повидать Петрушки? Я его очень люблю.
Они повернули и направились туда, где гнусавила шарманка.
Перед ширмой петрушечника толпились ребятишки и взрослые.
Из-за ширмы слышалось то кряхтенье, то какое-то кудахтанье.
И вдруг выскочил всем знакомый смешной Петрушка:
— Здравствуйте, господа. Я, Петрушка, пришел сюда повеселить всех, больших и малых, молодых и старых!
Он сел на барьер, застучал рукой:
— Эй, музыка!
И тотчас же из другого угла ширмы появился музыкант — с громадным носом и скрипкой в руке.
В толпе засмеялись:
— Тальянец, тальянец!
— Что скажешь, Петрушка? — спросил музыкант.
— Я задумал жениться…
— А где невеста?
— Сейчас приведу!
Петрушка исчез за ширмой. Он вывел оттуда красиво одетую куклу:
— Смотри: хороша! Ручки, губки, шейка. Добыть такую сумей-ка. А пляшет как! Ну-ка, сыграй!
Музыкант заиграл "Камаринского". Петрушка пустился с невестой в пляс.
— Ну, дальше пойдет малопристойное: Петрушка станет выбирать для невесты лошадь. Пойдем к качелям, — обернулась к Михаилу Илларионовичу Катя, и они пошли к перекидным качелям.
Когда они взлетели на качелях и стали стремительно падать вниз, Катя прижалась к Мише — стало все-таки страшновато.
И он невольно поцеловал ее в прохладную от легкого морозца румяную щечку:
— Катенька, моя дорогая! Катенька!
Катя полуобернулась к нему и сказала с укоризной:
— И обязательно целоваться на людях? Разве иначе нельзя?
— Значит, целоваться можно? Значит, ты любишь меня? — зашептал Кутузов, не выпуская Кати.
Он не чувствовал больше ни взлетов, ни падений.
— Люблю, Мишенька…
— Когда же повенчаемся?
— Это тебя все Петрушка подбил? — шутила Катя.
— Нет, я давно хотел сказать.
— Знаю, знаю. Но что же делать? Завтра уже нельзя: великий пост. Придется обождать красной горки. Тогда и повенчаемся, — говорила она, и ее черные бибиковские глаза сияли от счастья.
Качели остановились.
Надо было с небес спускаться на землю.
Глава четвертая
ОЧАКОВ
Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу.
Над русским лагерем у Очакова стояли облака пыли.
Армия фельдмаршала Потемкина располагалась одним громадным каре на пшеничных полях, истоптанных повозками, людьми и лошадьми.
Ветер, дувший из степи, подымал тучи песку. Он набивался в лицо и обмундирование. Им был запорошен весь полотняный палаточный город. Даже роскошные шатры фельдмаршала не избежали общей участи, хотя стояли в середине каре.
Когда русские полки становились вокруг Очакова и Потемкин увидал, что его со всех сторон обступили побуревшие армейские палатки, он, смеясь, сказал:
— Да вы меня, братцы, совсем сжали!
В ответ на это со всех сторон раздалось:
— Сейчас ослобоним местечко, ваше сиятельство!
— Гренадеры, прими вправо!