Матушка Орели истово молится. Тома гудит — просто потому, что так положено.
Началась проповедь. Я не понял в ней НИЧЕГО. Вообще. Она на латыни. По-моему, не я один такой — но сидеть надо с благостным видом. Сидим. Сидим… Сидим… Сидим. Стараясь незаметно оглядываться по сторонам, я нашел в проходе свою тень. А заодно и тени пары макушек детей, впереди меня на пару рядов. Прикола ради, я выставил пальцы "вилкой" — появился "заяц". "Заяц" попрыгал рядом с "макушками", подкрался к ним — но ускакал. Макушки заволновались. Осторожные уши высунулись снова — макушки замерли в ожидании. Уши почти вышли — но появился "волк"! Макушки дернулись и замерли в ужасе! Даже кажется махнули рукой — но кому-то моментально "выписали" подзатыльник. "Заяц" прыгнул "волку" на затылок и смылся — макушкам явно полегчало.
Тут и проповедь закончилась.
После проповеди матушка Орели повела меня к священнику. Ну, я ж не говорящий, да? Улыбаемся и машем.
— Чудо, чудо, святой отец! Господу хочу благодарность за…
— Ты, отрок, — обратился ко мне через голову матушки священник. — Более разумом не скорбен, как я посмотрю.
Не сказать, что я все понял — но кажется, меня "спалили".
— Так вот, еще раз мне проповедь испортишь — велю выпороть.
— Дурачок же есть я, патер. Глупый.
— Ага. Как же. К следующему разу — обратился патер к матушке Орели. — Чтобы молитвы знал. "Отче наш", "Богородице".
— Непременно, непременно, святой отец. Непременно…
— Иди, отрок, и не греши.
На выходе меня ждали поклонники таланта — числом около десятка. В возрасте от четырех до одиннадцати примерно. Так, чада, артист "не в руках". Ему подзатыльник отвесили, у него экзистенциальный кризис.
— Бу! — сделал я им страшные глаза.
Не помогло ровно никак. В галдеже я ничего не понял, но кажется с меня требуют продолжения банкета.
— Нет сегодня уже…
Само собой, галдеж не прекратился — в процессе меня просто оттерли от матушки. Ладно, уговорили — я показал им на стене "птицу", "гуся", "зайца" и "собаку", после чего и пошел со всхлипывающей матушкой домой. На ближайшую пару часов (ну или пока солнце не зайдет) я тут никому не нужен. А будет святой отец мозг выносить — покажу и "священника в шляпе".
На обратном пути я прислушался к бормотанию в своей голове и оно мне не понравилось совсем. Честно сказать, я испугался:
— Когда мои немеющие, трясущиеся руки не смогут держать Твоего Распятия и невольно compromettre Его на ложе souffrance моего, Иисусе милосердный, помилуй меня.
А потом еще на каком-то языке в том же ритме. Ой-ё… Может, жульничает опять? Даже если и так — хотя-бы вероятности мне уже хватает, чтобы попробовать убедиться в том, что не я в этом виноват.
— Э, девушка! — прошептал я внутрь себя, слегка отстав. — Ты о чем это молишься, а?
— …прольются последние слезы, предвещающие мое близкое обращение в прах, приими их, как умилостивление за мои грехи…
— Дениз, или как тебя еще обзывать, ты помирать что-ли собралась?!
— Господи, и морок за милосердие твое приму и принимаю…
— Какой, нахрен, морок! — я помахал перед лицом ладонью. — Заканчивай представление, а?
Наступила временная тишина.
— Можешь моргнуть? — осторожно спросила Дениз.
Поморгал.
— Рука? — осторожно спросила Дениз.
Я показал ей "фигу".
— Господь Всемогущий, прими благодарность мою…
— Да пожалуйста, конечно, но я вообще не очень верующий.
— Гад ты, и сволочь! Уж конечно не тебе "спасибо"!
— Нормально! Поговорили!
— Ты хоть представляешь себе, как оно — в чужом теле, ничем не управляя, и с тобой даже не разговаривают?! Радуйся, что у меня ни рук, ни даже голоса! Сукин ты потрох…
— Ух ты, начинаешь меня понимать? Не ори мне на… мозг. А то я от тебя точно с ума съеду. Вечером поговорим.
— Посмотри налево, а?
Я посмотрел налево — садик какой-то, с чахленькими яблонями.
— Не глюк, не глюк. Господи, спасибо!!!
На ночь глядя она осторожно спросила:
— Иван?
— Анри. Надо привыкать. Убеждаешься, что я отвечаю?
— Ну… да. Хотя все равно хочу спросить — ты и правда учишься тут чему-то?